«Что, сука? Я здесь участковый. Мы здесь власть». Рассказ пенсионерки, которой омоновец брызнул в лицо из баллончика на «Марше гордости»

В прошлом году вышла моя небольшая книга «Грезам судьбы вопреки». Это книга с историями простых людей, очень люблю писать такие истории, когда-то писала о детях-сиротах, которых воспитывала вместе со своими. И вот 11 октября взяла эту книгу с собой и пошла к Стеле, хотела подарить ее Нине Багинской. Очень люблю эту женщину, преклоняюсь перед ее мужеством, смелостью, решительностью, уважаю за эту ее борьбу за свободу беларусов.

Я взяла книгу, у меня не было флага, ничего не было. Встретила несколько своих знакомых женщин, и вот мы стояли и разговаривали на пригорке напротив Стелы, недалеко от гостиницы [«Планета»]. Где-то в третьем часу стали небольшими группками собираться люди.

Я стою с этой своей книгой, ищу глазами Багинскую. Все просто стояли мирно, разговаривали, встречали друг друга знаком «виктория» и [кричали] «Жыве Беларусь». Вдруг со всех сторон съезжаются автозаки, бусы, выскакивают [омоновцы], их было очень много. Я такое видела 11 августа на Грушевке.

Они стали с дубинами бежать, бить, хватать молодежь, мужчин, женщин. Вы понимаете, это нужно быть совершенно бесчувственным, простите мне, бревном, чтобы в этот момент, даже если я пришла не на митинг, никак не отреагировать, убежать, например. Я вообще-то дочь партизан беларуских, родители пережили войну. Поэтому как я могла испугаться и просто убежать?

«Я рюкзак в крови повесила на куст акации»

С одной стороны одна женщина подбежала, с другой стороны три подбежали, с третьей четыре подбежали. И мы в этой сцепке пошли на этих омоновцев. Они на проспекте Победителей убивали парня, он лежал на асфальте, весь в крови был, не двигался. Флаг в крови, рюкзак в крови, они его продолжали бить. Один омоновец [кричал]: «В нас камнями бросаются». А мы когда подбежали, на асфальте были яблоки и груши, не камни вообще.

Я рюкзак этот в крови повесила на куст акации. Девушка стояла, прижимала этот флаг к себе, плакала. Какая-то женщина предложила ей пакетик дать, потому что по ней кровь текла с флага, она отказалась. Дождь пошел, размывал всю эту кровь на асфальте. Того парня закинули в бус и увезли, мы не смогли ему помочь ничем… Потом я еще плакала долго, думала, господи, это же чей-то сын, дождется ли его мама дома?

Потом подъехал еще один бус. Мы пошли на него сцепкой, чтобы они не шли туда, где еще молодежь оставалась. [Омоновец] выхватил неожиданно баллон, а я [в этот момент] кричала «Что вы делаете? Не трогайте наших детей!» — и он мне прямо в глаза, в рот, в нос вот, когда я была на вдохе, это все набрызгал. У меня химический ожог роговицы, химический ожог дыхательных путей.

Всех людей, которые были на пригорке, они разогнали. Я присоединилась к каким-то женщинам и пошла домой пешком. По дороге мы видели все то же самое. На мосту у улицы Кальварийская никого не было, а под ним шел один парень. И у него не было ни флага, вообще ничего, просто шел. Останавливается напротив бус, их десять человек выскакивают и начинают его бить жестоко, так бить. Мы опять побежали туда. «Что вы делаете? Остановитесь!» — кричали. Нет, мы не помогли, мы ничего не смогли сделать.

Я всегда говорила, что безвыходных ситуаций не бывает в жизни. Вот они — бывают, когда от безысходности ты ничего не можешь сделать вообще. Убивают у тебя на глазах, и ты ничего не можешь сделать.

«Их тьма, этих черных, этих пауков, и они бросаются на людей»

Мы пошли в сторону Кальварийского кладбища. Опять эти бусы, автозаки из-за углов. И опять их там тьма, этих черных, этих пауков, червяков этих, и они бросаются на людей. И я встала на тротуар, я не побежала никуда, подняла глаза к небу, сказала: «Господи, ну что ж ты не видишь, их убивают, наших людей, помоги же ты». Кричала: «Пусть все убийцы, садисты, подонки, насильники, пусть все сдохнут». И в этот момент меня схватили за куртку и потащили в бус.

Там уже сидели двое задержанных мужчин и пять омоновцев. Буквально через пять минут в бус втащили Лену. Я потом узнала, что она Лена, что из Могилева, но живет в Минске, что художница. Ей 37 лет, хотя на вид 25, красивая такая девушка. Она была вся растрепанная, с рюкзаком с красками. И ее бросили рядом со мной.

Самое страшное было вот в этом бусе, никогда это не забуду. Лена не сидела, она не могла сидеть. Она в полулежачем состоянии была рядом со мной, а напротив сидел бугай огромного роста в этой своей балаклаве, черной спецовке. И вот она, так как у нее ноги лежали на проходе… То ли она его задела чуть-чуть, то ли… не знаю. Она его не трогала. Мужчины задержанные вообще молчали, просто молчали. А она… Она не ругалась, ничего такого не делала, но зацепила его своей ногой.

И вот, представляете, звериный такой… Они и так у них злые глаза, а тут… И он подскакивает, бросается на эту Лену, своим огромным коленом напирает ей на грудную клетку, левой рукой хватает за горло, а правой рукой бьет по голове, по лицу. Я схватила его, сказала: «Что вы делаете?».

«Щас, сука, и ты получишь», — ответил.

Омоновцы развлекались. Когда Лена начала уж хрипеть, один силовик закричал: «Рома! Рома! Хорош!». А второй дернул его за капюшон. И он такой уставший присел и так тяжело дышал еще. Лена лежала уже, она уже просто лежала, красная вся, так тяжело дышала. И мне так стало страшно, что это повторится. И я начала говорить, просто чтобы диалог какой-то [был], потому что это невозможно было. И я тогда сказала: «Молодые люди, а если власть изменится, что потом будете делать?». А один говорит: «А власть не изменится». Я сказала: «Что вы будете делать, если изменится?». Они все дружно засмеялись: «Как работали, так и будем работать».

Потом я обратилась к этому уроду и спросила: «Вас, значит, Рома зовут, да? Вы понимаете, что у вас модель поведения сексуально неудовлетворенного типа? Только сексуальные маньяки могут вот так вот издеваться». Он сказал, что у него секс регулярный. «Никогда в жизни в это не поверю, вы сексуальный маньяк», — сказала. Он обозвал меня сукой и сказал закрыть рот.

Потом Лена включилась, сказала мне: «Вы что, они ж тупые, они не понимают». На что один сказал, что у них всех высшее образование. Тогда я сказала: «Молодые люди, если у вас всех высшее образование, тогда вы не могли не читать Омара Хайама. Вы же знаете, что зло возвращается. Почему вы не думаете, что зло, которое вы творите, оно же вам же и вернется?».

«Не вернется», — сказал.

Потом Лена попросила воды. Один омоновец достал из рюкзака бутылочку, 200 грамм. Воды там было, может, глотка три. Конечно, это было очень унизительно брать эту воду, но я взяла, потому что подумала, ну, может, ей легче станет хотя бы от этих трех глотков. Она выпила.

Потом бус остановился, резко открылась дверь и подошел, наверное, их начальник. И требовал доклад. «Одна тут философию разводила, а вторая…» — и я не услышала, что омоновец сказал. И первый тогда сказал: «********** [избить] эту суку — показал на Лену — по полной программе».

Нас пересадили в автозак. Долго везли, думали, что в Жодино. Лена говорила, что не чувствует боли, что не чувствует ничего. Мне тоже было плохо. Воздуха не хватало, мы задыхались. Лена рукой ударила по двери и слабо выкрикнула: «Воздух». Пошел воздух.

В автозаке мы и познакомились. Она взяла меня за руку, сказала: «Давайте держаться за руку, нам будет просто легче».

«Ну и что, сука, что ты увидела?»

Привезли в Заводское РУВД. С автозака всех к стене поставили, сказали освободить карманы — что в карманах было, в мешки поскидывали. А потом нас повели, наверное, в дознавательные комнаты. Там нас человек 20-30 было. Из женщин только мы с Леной были. У нее все болело, она немножко посидела, потом рюкзак положила под голову и просто лежала. У нее был свежий шрам от глаза по виску большой, лицо горело, как помидор. Я спрашивала, чувствует ли она шрам, она говорила, что ничего не чувствует, что ей очень плохо. Я предлагала попросить вызвать скорую, она не разрешила.

В какой-то момент Лена сказала, что все [задержанные, в отличие от силовиков] без масок, и «что вы прячете свои лица, снимите маску». И тот, кто сидел за столом, руководил, он снимает маску и говорит: «Ну и что, сука, что ты увидела? Я здесь участковый. И мы здесь власть. И ты мне, сука, ничего не сделаешь». Я сказала Лене, чтобы она замолчала, не говорила, что никто нам не поможет. Она замолчала тогда.

Мы очень хотели в туалет. Там были две дамы, я подошла к одной, говорю: «Девушка, милая, я очень хочу в туалет. Вы можете мне как-то так поспособствовать, чтобы мы с Леной сходили в туалет?». «Обойдешься», — ответила. Я села. Через какое-то время я подхожу к другой и прошу отвести в туалет: «Вы же можете понять, что такое хотеть в туалет?!». «Подождешь, я сказала», — ответила.

У одного мужчины там был понос, он тоже просился в туалет. Проходит время, я уже просто не могла. Тогда я встала, на весь этот дознавательный пункт крикнула, что если меня не сводят в туалет, я сяду на пол и сделаю все, что мне надо. И мне будет все равно, что вы со мной потом сделаете. Эти дамы даже не пошевелились. В результате меня и трое мужчин милиционер отвел в туалет, а Лену нет, не взяли ее.

Мужчин допрашивали первыми, нас в последнюю очередь. У меня были обожжены глаза, было очень сложно прочитать, что там [в документе]. Не предупреждали, что это протокол. Стоит дама рядом, повторяет несколько раз: читай и подписывай. Но я не могла прочитать, правым глазом я вообще сейчас не вижу. Я поставила подпись вверху листа. Женщина сказала, что еще одна подпись внизу.

Я говорю: «Стоп, а что я подписала?». И вот тут я левым глазом прочитала, что это протокол за участие в митинге. И я схватила ручку, чтобы зачеркнуть свою подпись вверху. Она вырвала у меня ручку. Я отказалась ставить подпись внизу, так как ни в каком митинге не участвовала.

Лену допрашивали после меня. Я только потом узнала, что Лена на Окрестина, 15 суток получила. У меня откатали пальцы, сфотографировали, как преступников. Молодой парень, лет 25, который это делал, был с нами на «вы». Спрашивал, что я так напрягаю руки, что все равно снимет отпечатки. А я не сопротивлялась, просто под напряжением таким была. Вот это единственный, наверное — остальные хамло такое, что это просто ужас.

Троим мужчинам вызывали скорую. Две скорые стояли, в актовом зале осматривали. Сама видела мужчину одного побитого сильно.

«Казалось, что разрываются легкие, правым глазом не видела»

Перед тем, как отпустить, нас всех собрали в актовом зале, включили большой экран, где демонстрировалось, какой хороший Лукашенко и как милиция защищает народ. И я увидела себя в своей розовой куртке, в этой сцепке с женщинами, только со стороны. Кто-то фотографировал, может, с БТ. Короче, я сидя в этом зале увидела себя на экране.

Отпустили в районе 10 вечера.

Меня встретили дети, отвезли домой, мне было очень плохо. Я долго водой промывала все лицо. К утру мне стало совсем плохо. Как потом врач сказал, вот это наше беларуское — вот, все само пройдет. Я задыхалась, казалось, что разрываются легкие, рвутся на куски, правым глазом не видела.

Вызвали скорую, и меня завезли сначала в четверку, оказали первую помощь, в горло что-то лили, оно помогло, но ненадолго. А потом завезли в больницу скорой помощи. И врач, который принимал, сказал, что не может отпустить, видя мое состояние. И оставил на сутки. Была у окулиста, у лора. И они сказали, что не отпустят, пока не улучшится состояние. Оно улучшилось, [но отпускать врачи пока не хотели, поэтому] я все равно сама написала расписку и выписалась 19 октября, пробыв неделю в больнице.

Тяжело находиться без близких. Катастрофа какая-то. Это токсикологическое отделение. Я только одна была с таким диагнозом. Остальные суицидники, пьяницы, ябатьки одни, простите меня за это слово. Это невозможно.

Когда лежала в больнице, позвонили из миграционной службы, сказали, что должна к ним прийти. Сказали, что у меня российское гражданство, спросили, что я делала на митинге 11 числа. Я беларуска, это моя родная земля! Я родилась в деревне Ходоровка Могилевской области, закончила школу, все мои родители, к сожалению, умерли, похоронены, дедушки, бабушки, все родственники, все в Беларуси.

Когда был Советский Союз, мы с мужем и дочерью поехали в Тюменскую [область], хотели подзаработать. Но это был Советский Союз. Нас не спросил никто тогда, хотим ли мы разъединиться, это были девяностые годы. Нас поставили перед фактом, хотим ли мы здесь остаться. А у меня работа, у мужа работа, у дочери школа. И мы остались. Но тогда нам сказали, что мы должны принять российское гражданство, или выехать в Беларусь и тут оформлять беларуское гражданство. Мы не уехали. А потом уже сын родился, с мужем мы расстались, он остался там. И в 1998 году мы вернулись уже на родину к себе. И с тех пор и живем здесь.

Книга со мной сейчас, вернулась домой. Буду ли я еще пытаться ее подарить? Конечно.