Манго, «три дэ» каша и «альтернативное телевидение». Юлия Слуцкая — о деле «Пресс‑клуба», СИЗО и неожиданном освобождении

Задержание: чемодан с манго и «жалостливые глаза таможенницы»

Это был день перелета из Египта в Минск. Мы были вместе с моей дочечкой и двумя внуками на море, в Египте. День [22 декабря] начался очень рано, наверное, в четыре утра, поехали в аэропорт, ждали в аэропорту, прилетели, и в какой-то момент… Ну, не в какой-то момент, на паспортном контроле нас остановили и сказали: «Подождите». И мы тогда подумали, что это из-за Саши может быть, потому что у Сашеньки был административный суд по одному из маршей. Как и у большого количества беларусов. Но потом кто-то пришел, нас вывели и разделили. Деток оставили с Сашенькой, а меня повели отдельно на досмотр.

В тот момент до конца не понимала, [с чем это связано,] потому что знала, что есть много случаев, когда ведут на специальный досмотр, и это скорее элемент запугивания. Сама была свидетелем, когда журналистов досматривали, а потом отпускали. Я еще в тот момент не понимала, что происходит.

После осмотра багажа я что-то немножко поняла по жалостливым глазам таможенницы. Она как-то так больно жалостливо на меня смотрела. И сказала: «Посидите здесь, за вами придут». Ну и вот потом за мной пришли и сказали, что сейчас мы проедем в ДФР. Я понимала, что меня ждут на выходе дочка, дети, зять, что они никуда не уедут, я очень просила их, чтобы они сообщили [родным о задержании].

Юлия уточняет у дочери, говорили ли ей что-то об этом силовики — та отвечает, что нет.

Никто не сообщил. Понятно. Мне сказали, что сообщили. Потом мы поехали [с силовиками] на машине, у меня с собой был довольно большой чемодан, мы везли манго египетские. Там в чемодане были эти манго. Огромные, вкусные. И они говорят: «Может, заедем к вам домой, забросим чемодан?». Говорю: «Нет, не надо, поехали, куда вам надо. Потом сама приеду с чемоданом». И поворачиваем ко мне домой. Тогда я уже поняла, что это обыск.

Мы поднялись наверх вместе с чемоданом и с манго. Это был осмотр. После этого меня увезли. Дома остался растерянный муж. Когда выходили, встречала уже дочечка у подъезда. Нас провели мимо и повезли в ДФР. И начался очень длинный допрос. Насколько я помню, он длился 36 часов. И назывался он тоже не допросом, потому что статус мой был не уточнен, и мне все время говорили, что если отвечу на их вопросы, то я очень быстро выйду.

36-часовой допрос: от «вы отвечаете на вопросы и выходите» до «сейчас бросим в камеру с бомжами»

Для меня все это слилось в одно большое темное пятно, мучительную ситуацию, когда не понимаешь, где находишься, поэтому каких-то примеров [увещеваний либо угроз] я вам не приведу, кроме, разве что: «Вы просто отвечайте, к вам никаких претензий, вы просто отвечаете на наши вопросы и выходите». Я говорю: «У меня нет выбора, окей».

Меня, например, все время спрашивали про «альтернативное телевидение». Я совершенно не понимала, про что они. Никогда ничего про это не слышала. Говорила: «Да я не слышала ничего, не знаю». «Нет, вы врете». И после этого кто-то другой начинал кричать: «Сейчас бросим в камеру с бомжами тебя!». Дальше грубое слово, которое не хочется повторять.

Какие-то такие качели были, я была очень измученная, это было бесконечно долго. В какой-то момент я просто сказала: «Все, не буду с вами больше никак разговаривать, пока не отдохну». И мне дали поспать часик на столе при свете, положив голову на руки на столе. Про 36 часов — это мое примерное ощущение. Это неточно. Но задержали нас где-то в час, в два в аэропорту. И только вечером следующего дня привезли на Окрестина и дали уже поспать и поесть. До этого кто-то принес мне кофе.

Версии следствия: «альтернативное телевидение» и незаконная сдача помещения в аренду

Как я поняла, версия об аренде у них была сразу, но сначала они копали вообще в разные стороны. Для нас это очень хорошо, что не предъявили никаких других статей, что им не удалось найти доказательств каких-то наших противоправных действий.

Потому что, как вы понимаете, никакого «альтернативного телевидения» не существовало, это был пустой блеф. Я от них первый раз о нем услышала, чтоб вы понимали. Потом только догадалась, что речь, наверное, шла об одном из проектов, который был на нашем хакатоне [в конце октября]. Только потом связала эти вещи.

Этот проект предлагали Луцкина и Соколовский. Я тогда вообще болела ковидом и лежала дома больная, с высокой температурой, в тяжелом состоянии. Не присутствовала на этом хакатоне.

И при чем тут экс-сотрудники БТ

Сейчас я вам объясню это процессуально, насколько я это понимаю, но вы тоже поймите, что я могу каких-то юридических тонкостей не знать. Вы должны понимать, что Луцкину с «Пресс-клубом» связали искусственно. Они [c Соколовским] не были в команде «Пресс-клуба», не имели никакого отношения к налогам — точно так же, как и мой сын. В ДФР я ее увидела второй раз в жизни. Первый раз я мельком ее видела, когда приходила в «Пресс-клуб», то есть даже не разговаривала с ней, ничего, мы даже знакомы не были. Она не имеет никакого отношения к «Пресс-клубу», она не была членом команды. И вот эта связка с делом «Пресс-клуба» — это была очень искусственная связка.

Когда нам предложили помилование, насколько я знаю, ей предлагали тоже. Но наше дело по крайней мере касалось «Пресс-клуба», мы понимали, я уже видела, какие там собраны показания: «аренда», «аренда», «аренда».

Я понимала, что за мной команда, и очень важно выйти на волю. И нам не надо было никого оговаривать, нам надо было признать вину — решили, что мы это переживем. А Ксения просто приняла другое решение. Она посчитала, что для нее невозможно признавать то, к чему она вообще не имеет никакого отношения. Это было ее решение.

После этого наше дело получило другой номер, нас выделили в отдельную группу, всех четверых — и его закрыли. Насколько я понимаю, у Ксении остался старый номер уголовного дела. То есть оно никуда не делось. Но потом им предъявили другую статью, насколько мне известно, 357 УК, часть не помню. Это что-то про угрозу национальной безопасности, статья из нового Уголовного кодекса. Такое представление я составила себе со слов адвоката.

Вначале [в деле] был еще Сергей Якупов — член нашей команды, директор Академии «Пресс-клуба». Он сам российский журналист, его депортировали.

Были еще какие-то люди, сразу их было много: по-моему, был владелец кафе, в котором Луцкина снимала свои сюжеты (его точно отпустили), какие-то, по-моему, два человека, у которых она брала в аренду оборудование (мне кажется, их тоже отпустили, стопроцентно не могу утверждать) — это все было вот одно дело. Мне кажется, никого не осталось, кроме Ксении и ее оператора [Дениса Соколовского].

До задержания: взлом телеграма

Это я выяснила. Начала листать ленту. И увидела, что 11 июня «к вашему компьютеру произошел выход с десктопа Российской Федерации». Даже смска пришла. Обнаружила это в ноябре. В этот момент поняла, что, наверное, за нами уже была какая-то слежка, причем давно, потому что люди, с которыми я консультировалась, сказали, что в основном массовые подключения были в августе, а в июне это редкие случаи были.

Скажу честно, я, конечно, встревожилась, но очень большого значения не придала, потому что… Ну, буду делать то, что считала нужным делать. Точно понимали, что ничего преступного мы не делали. В общем, сигнал был, но какого-то большого значения не придала. Как показала жизнь, была не права.

СИЗО: нет писем, нет света и нечем дышать

Меня задержали 22 [декабря], я не получала до середины февраля вообще ни одного письма. Это объяснялось тем, что Новый год, большой поток писем, и цензоры болели ковидом, кто-то был на карантине, и письма было некому читать. Я только с середины февраля начала получать письма. Потом все более-менее наладилось, потом опять случались периоды, когда точно знала, что дочка пишет каждый день, а письма не получала две недели. То есть как-то так. Ко мне, слава Богу, регулярно ходил адвокат. Каждую неделю через адвоката хоть получала какие-то известия, как мои близкие.

Я сидела в очень неплохой камере [в минском СИЗО-1]. Наверное, это считалось хорошей камерой. Нас было восемь человек. В камере были две длинные кровати, метр восемьдесят на метр восемьдесят плюс, наверное, было еще метра полтора на туалет и маленькую раковину с одной стороны, и небольшой стол с вешалкой с другой стороны. Кровати двухъярусные, получалось, около 15 метров [квадратных] была наша камера, и восемь человек в ней находились.

У нас окна были закрыты решеткой, естественно, но кроме решетки была так называемая решка. Это металлические жалюзи, но не такие тоненькие, а из глухих, толстых полосок металла, которые не пропускали свет, не позволяли смотреть в окно. Самое для меня тягостное было жить в условиях постоянного искусственного неяркого освещения, без света, без возможности посмотреть куда-то вдаль, это было очень тяжело.

Зимой у нас были закрыты вытяжки, видимо, для того, чтобы сохранять тепло. Но это же превращало в ад, потому что тогда семь человек курили, я была одна некурящая. Мы могли только открыть окно, оно как-то вытягивало, но зима, холодно, открывали ненадолго, это было, наверное, самым тяжелым для меня.

Также было тяжело, что не позволяли ходить на улицу частью камеры. Если хоть кто-то отказывался, то вся камера оставалась. И так получалось, что мы месяцами зимой и весной не ходили на улицу. Я бы ходила, мне это было надо, но кому-то было холодно, сыро, мокро, и, соответственно, никто не ходил.

Конечно, если бы был порядок, что можно половину людей… В Жодино на самом деле так и действует. Там часть людей могут пойти, часть остаться. На «Володарке» почему-то так не работает. Либо идут все, либо никто. Исключение только больничный, который дает врач. Тот, кто на больничном, может остаться, остальные пойти.

Холод «Володарки» и жара «Шанхая»

У нас был холод. «Володарка» — это очень старое здание, и, конечно, система [отопления] работает плохо. У нас, например, был горячий только самый верх батареи.

Мы, конечно, пытались с этим что-то делать, жаловались, но нам сказали, что это невозможно, что старая [отопительная] система, и что пока не поменяют батареи, ничего не поменяется. Так что нет, у нас жарко не было, а вот у Пети [Слуцкого] было жарко, из того что мне рассказывал адвокат.

Моя камера — это хорошая камера, как я теперь понимаю. (Усмехается). Петя сидел в камере, которая называется — точнее, весь этот коридор называется «Шанхай». «Шанхай» — это, понятно, перенаселение. В камере 25 человек, она трехъярусная, сама камера 30 метров — чуть больше метра на человека. Камера очень сырая, по ней просто вот конденсат все время лился, плесень кругом. Сигареты плесневели на третий день. Все курили. И вот у них было жарко.

В нашей было восемь кроватей и восемь человек. Как раз на «Володарке», в отличие от Жодино, не было таких случаев, чтобы людей сажали без кровати. А в Жодино это часто бывало — девочки приезжали, рассказывали, что камера там на 16 [человек], а в ней были от 18 до 20 человек, и люди по ночам дежурили, менялись вахтами. Но это по рассказам тех, кто был в Жодино, сама я этого не видела.

Питание: «картошка не в том смысле, как мы понимаем»

Что касается питания. Оно менялось от месяца к месяцу. Утром это всегда была каша: сечка, пшенная и овсянка. Вначале менялись эти три каши. В обед это всегда суп. Вначале это был рассольник, щи из кислой капусты, борщ, гороховый суп. Они чередовались. Но чаще всего это были щи из кислой капусты, а все остальные супы были по разу в неделю.

На второе была какая-нибудь размазня из очень сильно переваренных макарон или картошки, залитой водой. Там вот картошка не в том смысле, как мы понимаем, а представьте, что сварили картошку и половину воды туда налили. То есть это такая жижа, в которой плавает картошка, и в ней какие-то волокна какого-нибудь мяса. Иногда чуть больше, иногда их вообще практически нет.

И на ужин была тоже либо картошка, либо макароны. Днем всегда была рыба — такая мелкая рыба с костями, головами, хвостами, глазами — со всеми удовольствиями. Ну, кто-то ее ел, кто-то не мог, по-разному. Еще очень любили давать так называемую «три дэ» кашу — это очень интересная смесь перловки, гороха и еще какой-нибудь крупы.

Потом были прокурорские проверки, и в том числе меня вызывал прокурор и спрашивал об условиях содержания. Тогда где-то в апреле у нас улучшилась еда: нам даже давали два раза в неделю котлету, вдруг стали давать яйца (до этого не было ни яиц, ни котлет), молока. Самое трудное для меня в еде было полное отсутствие молочных, кисломолочных продуктов — творога и ничего этого и передавать было нельзя, и там не было. То есть кальций мы вообще ниоткуда не получали. Я собираюсь делать анализ крови и смотреть, что у меня в ней, потому что это, конечно, несбалансированное питание.

Вот в апреле все улучшилось, мы обрадовались, а потом опять котлеты пропали. А потом через месяц вернулись, но уже раз в неделю. Яйца давали до последнего два раза в неделю, и стали давать иногда молоко. Молоко давали вместо яиц — были месяцы, когда нам вместо яиц давали молоко, полуторапроцентное такое.

Медпомощь: «болеть там, конечно, нельзя»

Здоровье у меня, конечно, ухудшилось, потому что в таких условиях, наверное, трудно было бы, чтобы оно улучшилось. У меня очевидно село зрение: и вдаль, и вблизь. У меня был период с гипертоническими кризами, когда у меня очень сильно поднималось давление, потом падало, даже была аритмия. То есть был очень тяжелый период, но потом как-то я из него выбралась.

Что касается оказания [медицинской] помощи, то в целом вся помощь, конечно, сводится к тому, что дают таблетку ибупрофена, иногда но-шпы. Вот примерно такая медицинская помощь. Есть люди, которые очень хорошие. Там была фельдшер Наталья Васильевна, очень отзывчивая, у которой всегда можно было спросить совета, всегда тебя выслушает и придет на помощь. Ну а были врачи, которые…

У девочки были очень сильные головные боли, которые не проходили.

— У тебя кариес есть?

— Есть.

— Вот вылечи кариес, тогда и головные боли пройдут.

В целом, болеть там, конечно, нельзя. У нас там одно время была девочка, у которой были приступы астмы. Ну и когда она задыхалась, мы звали врача. Как-то один раз потеряли ингалятор — с ингалятором она быстрее выходила [из приступа], а тут мы его потеряли, никто не знал, куда она его положила. В общем, она потеряла сознание, пока пришли и сделали укол, отвели туда. Лучше там не болеть, одним словом.

С зубами беда. Там есть зубной врач, но чаще он только вывертывает зубы. Например, есть история Марфы Рабковой из «Вясны». Она в нашей камере сидит уже, по-моему, 11 месяцев — и там не видно еще даже близко суда. У Марфы откололся кусочек зуба переднего, и она пытается добиться, чтобы [его вылечили].

Понятно, что в тюрьме это не сделают, но есть такая практика, когда может врач прийти со стороны и сделать. Ну, она девочка — со сколотым передним зубом ей ходить не хочется. Она понимает, что потом поедет в Гомель, скорее всего, и что туда врача не вызовешь. В общем, пока никак не получается сделать так, чтобы ей дали разрешение на приход врача, хотя такие случаи бывают и сама процедура существует, мы это знаем.

Признание вины и освобождение от ответственности

Я достаточно быстро на это решилась. Мне было очень важно выйти самой и вытащить команду.

Первым шагом всегда является признание вины. Первое, что мы должны были сделать — признать вину. Поскольку нам не надо было никого оговаривать, мы признали эту вину.

Вторым шагом был возврат денег в двукратном размере. Поскольку родные за нас внесли уже часть денег, нам хватило оставшейся на счету «Пресс-клуба» суммы, и мы внесли все остальное. И только следующим шагом было прошение о помиловании на имя Лукашенко. Потом, насколько я понимаю, была какая-то комиссия, и только потом указ — примерно так это работает, насколько я себе сейчас представляю.

Я ничего не знала о списках Воскресенского, поэтому я не могу отрицать, что мы были в каких-то списках — нам про это просто не известно. Но где-то за две недели до «Большого разговора» практически всем политзаключенным, и нам среди прочих, пришли письма от Воскресенского, в которых говорилось, что нужно написать письмо, если вы хотите выйти. Вот на эти письма мы не отвечали.

Я очень надеюсь, что [наше освобождение —] это только начало процесса, и что выйдут другие политические заключенные.

Освобождение: «На фоне новости о "Белапане" я ни во что не верила»

[О самом освобождении] я узнала от адвоката, который пришел ко мне в восемь утра и сказал, что такое может быть. Но он же сказал, что вчера задержан «Белапан», задержана Ира Левшина, Дима Новожилов и бухгалтер белапановский. Поэтому он тоже сам был ни в чем не уверен, но сказал, что вроде как может быть.

На фоне новости о «Белапане» я вообще ни во что не верила, но часа через три меня вызвали опять на кабинет. Там оказался прокурор, который сообщил, что указ о помиловании принят, и мы подписали документы о прекращении уголовного дела на основании статьи УК 88-1, [часть] 3, на основании этого указа о помиловании. Тогда я уже поняла что да, мы выходим. После этого я сказала всем девочкам своим и стала собираться. Еще часа через два за мной пришли, сказали, чтобы я выходила с вещами. Девочки вынесли за мной матрас, помогли мне. Прокричали из-за двери, что они меня любят, а я им — что я их люблю.

И нас повели дальше в отстойники и еще, наверное, часа три длилась процедура освобождения. Она включала обыск, подписание документов, получение денег, и в перерывах между этим мы просто сидели в отстойниках.

[Снаружи] нас уже ждали родственники — видимо, мой адвокат сказал Сашеньке, а она сказала другим.

Пока я собираюсь оставаться в Беларуси. Я слишком долго была без моих родных и близких и даже помыслить не могу сейчас, что буду без них. Собираюсь заняться проверкой состояния здоровья, каким-то лечением, отдыхом, возможно, прогулками.