Олеся, дай свой телефон и уезжай. Девушку, о которой группа РСП написала песню, высылают из страны

В феврале россиянка Олеся Артюшенкова, которая 19 лет прожила в Беларуси, решила сходить на концерт группы «Разбітае сэрца пацана». На концерт пришел и ОМОН — 70 человек, в том числе и Артюшенкову, задержали. Теперь россиянку высылают из Беларуси. Артюшенкова рассказала «Медиазоне» о своем задержании, настойчивом омоновце, который по дороге в РОВД просил дать «телефончик» и съездить с ним на шашлыки, высылке и о том, почему для ее детей «дядя в форме — значит, страшно».

Где родина

Я приехала из России. Томская область, город Стрежевой. Я там и родилась и жила до 16 лет. Папина вся родня из Беларуси. Родители решили, что старшему брату нужно поступать в университет, выбрали Минск. Потом через пять лет пришло время мое поступать. Отучилась, вышла замуж, рожала детей. Я училась в БНТУ, менеджер-экономист, но работала не по специальности — редактором-составителем детских книг. Сначала в одном издательстве лет пять, потом в другом четыре года.

В декрете я никогда долго не сидела, постоянно мне рвалось поработать. Полтора года и все, я уже шла на работу. Еще занималась брейдингом, это косы. В декретах это было мое хобби и способ подработать. В результате я ушла из офиса и сейчас этим занимаюсь. Но только с этого года я стала активно развиваться — у меня появились клиенты, оформила самозанятость. Очень жаль, что придется с этим прекращать.

У нас была двухкомнатная, сейчас четырехкомнатная квартира. Говорят, «вы льготники, вам все дает государство». Конечно, нет — в этой квартире у нас только половина под кредит, остальное за собственные средства куплено.

Сейчас встал вопрос, забирать с собой детей или не забирать. Как мать я не рассматривала вариант уезжать без детей. Муж дальнобойщик, конечно, я большую часть времени нахожусь с детьми. Я в них вкладываюсь, пытаюсь их развивать: и танцы, и авиамоделирование, и восточные единоборства, художественная гимнастика, рисование, вокал, водное поло. Причем они очень успешные, дочка занималась гимнастикой с шести лет, входила в десятку Минска и Беларуси, мы ушли на хорошем результате. Сейчас она занимается танцами, их коллектив всегда занимает призовые места на конкурсах. Я рада, что дети попадают к тренерам, которые выводят их на такой успех. Поэтому мне не захотелось их отсюда выдергивать и увозить с собой: это какое-то эгоистичное материнское чувство, что я не могу с ними расстаться. Детям до пяти лет важно присутствие мамы, мама для них весь мир. А сейчас у них друзья, школа. И лишать их этого, чтобы поехать со мной? Я считаю, что они не должны быть наказаны. Это меня наказывают непонятно по какой причине.

На каждом суде меня спрашивали, почему за столько времени я не приобрела гражданство. Необходимость в гражданстве не возникала! Я им отвечала, что Беларусь — она страна для жизни, комфортная для россиян. Здесь я имею все права и обязанности, как и граждане Беларуси, помимо права голосовать.

На самом деле процедура выхода из гражданства и получения гражданства — она ж не такая, что ты сходил куда-то в ОВИР, написал заявление и все. Это не так просто. Выход из российского гражданства занимает до девяти месяцев. Пакет документов, справки, бюрократия… Просто не возникала необходимость этим всем заниматься. На получение тоже надо все основания предоставить — историю, где ты был, почему, кто твой муж.

Я себя ощущаю, наверное, больше все-таки беларуской. Само наличие гражданства не влияет на то, кто ты. Моя родина там, где мои дети, где моя семья и где мой дом. Мама у меня гражданка России, она прожила в России всю свою жизнь. Она переехала сюда уже на пенсии. И она говорит — мой дом там, где вы. На данный момент для меня Беларусь — это родная страна. Я могу сказать, что это моя родина. Потому что вся моя жизнь здесь.

Дядя в форме это страшно

Политика стала волновать, когда политика стала вмешиваться в жизнь людей. С того момента, когда коронавирус наступил на наши земли, так скажем. Тогда мы поняли, что защита государства нас, обычных людей, она была никакой. Наступила бешеная взаимовыручка людей. Это меня потрясло. Я поняла, что без конкретного правителя люди сами могут самоорганизовываться, и что насколько люди оказались добрыми. Это восхитительно, конечно, было.

Когда дело близилось к выборам — эти вот очереди — я тогда поняла, что может быть по-другому. Были застойные времена, когда каждый сам по себе жил и казалось, что развитие страны остановилось на каком-то советском уровне, а потом я поняла, что может быть по-другому. Возможно, при смене президента… И я, конечно, за этим только наблюдала — я [как] гражданка другой страны не имею права проявлять себя. Меня это очень вдохновляло и удивляло, мое отношение к беларусам разительно изменилось, я поняла, что вы можете вот так — вы можете выходить, вы можете говорить. Это было просто восторгом.

Я очень сильно переживала. Моих близких людей задерживали. Мой круг общения достаточно большой, и я понимала, что большинство — они возмущены тем, что выборы были сфальсифицированы. Кто-то выходил на марши, кто-то поддерживал [протесты] другим образом.

Дети все знают. Тот же тикток, там было все — там информация появлялась раньше, чем я успевала это прочитать на новостных каналах, дети приходили и мне показывали. Были случаи, когда они показывали ролики, как [людей] задерживали: «Мама, это же наши знакомые!». Я говорю: «Ну да». Конечно, мы с ними это все обсуждали.

Моментом, когда я стала бояться за детей, был тот случай, когда девушку задержали, а она должна была встречать ребенка из школы, и его забрали в приют. И потом еще люди ходили, чтобы ребенка отдали. Тогда я участвовала в записи обращения многодетных мам к властям, я тогда не смогла остаться в стороне.

За нашими окнами гуляли военные огромными отрядами. Мы наблюдали это. Они прочесывали лесопарк Медвежино. Автобусами высаживались, прочесывали весь наш парк, детские площадки. Если в городе шел марш, здесь они тоже это все творили — идут прям отрядом, а не как патруль, по один-два человека… Они ходили по детским площадкам. Я детей не отпускала гулять, когда видела, что такое происходит, но мы наблюдали это все из окон. Ты понимаешь, что это не солдаты, которые пришли нас спасать — это люди страшные, от них идет опасность. Вот и все, что знают дети. Дядя в форме — значит, это страшно.

Дети присутствовали, когда ко мне приходили с обысками. Если к дому подъезжает машина милиции, они говорят мне об этом. Мы [раньше] никогда не замечали, что едет милиция, это нас не касалось. А сейчас мы стали бояться милицейских машин. Когда я разговаривала с сотрудниками, говорила: «Вы понимаете, что вы вы напугали детей?». А они считают, что нет, что они детей не напугали, говорят, что это нормально. Я говорю: «Как? У вас, наверное, идет профдеформация. Это ненормально».

Пытка голосом Лукашенко

Я была с подругой. Была афиша, что будет концерт, посвященный Дню святого Валентина: хедлайнер — группа «Разбітае сэрца пацана», певица LEAR и еще какая-то кавер-группа. Решила съездить, концерт был на базе отдыха под Смолевичами. Я опоздала, я там была всего 15 минут. Согласно протоколу, нас было 70 человек вместе с музыкантами.

Было как в красивом кино, феерично. Выходит группа, поет первую свою песню. Сразу распахиваются две двери, влетает ОМОН — все в черном, в балаклавах. Мы сначала минуту все думали, что это неправда: участники группы подумали, что это зрители подготовили такое шоу на злобу дня, а зрители подумали, что это участники придумали такое шоу.

Мы были в шоке, в ступоре. Они всех поставили к стенам, руки на стену. Так мы стояли. Никакой жестокости не было. Только один парень, который стоял у самой двери, стал с ними спорить — по-моему, его толкнули в стену. Потом нам позволили опустить руки, мы просто стояли лицом к стене. На протяжении полутора часов они осматривали помещение, записывали-переписывали всех людей. Позволили даже попить, сводили в туалет. Ну и все. Нас вывели, рассадили в бусы, и мы поехали в Смолевичский РОВД. Там нас посадили в актовый зал; группа ОМОНа ходила по залу, смотрела за порядком.

Попить ничего не было, пили в туалете из под крана. Работники были очень сильно уставшие, они еле-еле оформляли эти протоколы. Уже наступила ночь, время шло к утру. Всю ночь [они] оформляли, оформляли и небольшими группами увозили. Нам говорили, что на нас сейчас составят протоколы и отпустят домой. Там были люди с детьми. Их тоже продержали до самого утра. Вызывали даже учительницу, которая должна была присутствовать при допросе детей.

У многих [задержанных] дети остались дома. Концерт начинался в семь, должен был продлиться до десяти, к одиннадцати все собирались вернуться домой. И родители не вернулись домой.

У нас собрали все телефоны. Потом в РОВД они выложили их на стол в актовом зале. И телефоны стали звонить — все же ищут своих родственников. Люди говорят: эта мелодия — это звонит мне мой ребенок. Ответить и перезвонить не разрешали. Я несколько раз просила. В это время мама была с детьми.

Всю ночь мы не спали, кому-то удавалось задремать на этих креслах, кому-то нет. Потом нас отвезли в Жодино и сказали, что мы задержаны до суда. Моя камера была на восемь человек, нас было 16 женщин, от 18 до 50 лет. С нами сидела певица LEAR. Когда ты не можешь реветь, ты смеешься над всем, что можно.

Девочек в другой камере было четверо на восьмиместную камеру, но было очень холодно. Они не могли спать и сидеть, а мы просили открыть окна.

Очень меня раздражали их противоковидные меры. Когда ты выходишь из камеры, ты должен быть в маске, но еду раздавали в тарелках, которые ты должен сдать чистыми. А вода была только холодная. Если в предыдущий раз давали кисель, то как он засох с внешней стороны, такую кружку вам и возвращали в следующий раз. Вот и все противоковидные мероприятия.

Еда такая была, не очень. В первый день было все из кислой капусты: кислая капуста тушеная, суп из нее же и еще что-то. Кислее я, наверное, ничего не ела; женщины наши говорили: «Они нас травят кислотой». А на второй день был суп… Наверное, это был какой-то суп, но нам достался только бульон. Он был вкусный! Моя подруга вообще ничего не хотела есть, я очень переживала за нее, потому что уже пошел третий день. Я ее заставила хотя бы похлебать этого бульона. Она съела три ложки.

Девочки такие хозяйственные, девочки всегда девочки. Подметали, просили, чтобы им выдали веники, тряпки. Мыли полы. Ну, потому что приходилось спать на полу, матрасов не было. Я радовалась, что у меня было длинное зимнее пальто, которое я складывала в несколько раз и спала на нем. А кто-то был в коротких, тонких курточках. Спать было невозможно на этих решетках. У нас у всех под коленями были огромные синяки — когда резко вскакиваешь, то ударяешься об металлические углы. Когда кто-то заходит, нужно всегда резко вставать и отворачиваться лицом к стене или к кровати.

Надзиратели были разные: были более-менее, а были такие, кто орал и ругался.

Самое ужасное из того, что там было, — это радио, по которому круглый день была трансляция Всебелорусского народного собрания. Голос Лукашенко, который вещал там — он был всегда. Затем долгое время, когда я слышала его, у меня был флешбек — камера. Сразу перед глазами кровати, унитаз этот страшный.

Потом стали выводить на суды, и те девушки, у которых нет несовершеннолетних детей, отправлялись на 15 суток. У меня судья сам приехал. Суд проходил в другой камере. Я была одна из последних. Первые девушки, которых выводили, возвращались за вещами все в слезах. И мы понимали, что им дали 15 суток. Потом нам [перед заседанием суда] стали говорить: «Забирайте вещи, все равно потом в другую камеру пойдете».

Повели на этаж, где проходил суд. Ждали в очереди. Поворачиваться нельзя, руки за спину, лицом к стене. Нам удавалось украдкой увидеть знакомого человека, хотя бы глазами спросить: «Что?». Я увидела свою подругу — ее выводили, и мы глазами друг друга поняли. Ее выпускают со штрафом. У нее тоже дети. Я в глубине души приободрилась.

Я никогда не была в судах, это был мой первый суд. Он проходил в обыкновенной камере. Стоят кровати, справа унитаз. Посередине камеры стоял стол, за ним сидел судья, сбоку секретарь, с другой стороны стоял охранник. Я просто зашла и стояла возле унитаза, слушала судью.

Мне казалось, что судья хотел разобраться: листал туда-сюда дело, спрашивал, как оказалась, была ли там символика. К моему делу прикрепили фотографию, где якобы участники концерта были с флагами. Я все объяснила, что никто ничего не выкрикивал, лозунгов не было. Судья меня спрашивал, какие у меня выплаты по кредитам, сколько детей, какая зарплата у меня и у мужа. Он слушал, кивал понимающе очень. Мне казалось, что какая-то человечность была в его глазах. Но потом он закрыл папку, сказал, что суд посовещался и решил — 30 базовых [штрафа].

Но я же понимаю, что это все уже было напечатано на бумаге. В камере у них не было принтера.

[На выходе из ИВС] нас встретили волонтеры, за мной приехал брат, он привез меня домой. Тут ждала мама, дети. Мама приготовила вкусную еду. Мы с девчонками сидели в камере и мечтали, что как выйдем, сразу поедем через «Макдональдс», через пиццерию, будем ехать и есть просто не в себя, такие мы были голодные. Потом мама пошла к себе домой, а я осталась с детьми и понимаю, что не могу есть, не могу смотреть на еду. Не было аппетита. Так продолжалось неделю. На работе мне коллеги подсовывали шоколадки, но кусок в горло не лез.

Такой благородный рыцарь

Когда нас задержали на концерте, один из сотрудников ОМОН стал со мной беседовать. Задавал всякие вопросы — типа замужем ли я, какие-то шутки отпускал. Я кольца не ношу в принципе. Я ему говорила, что замужем, у меня трое детей. Он спрашивал мой телефон. Как в этой песне поется: «Олеся, дай свой телефон». Приглашал меня съездить с ним на шашлыки, просто пообщаться, погулять. Интересовался, какие спиртные напитки я предпочитаю, говорил, что он в меня влюбился, что я самая красивая на том концерте. Я сначала думала, что он шутит, троллит меня.

Еще у них была такая фишка: они шутили, что они наши соседи. Он спросил, где я живу. Я не знала, можно ли говорить ему правду — тут же шел за ним человек, который переписывал все наши данные. Врать не имело смысла, я назвала адрес. И он сказал, что тоже живет в этом доме. Я такого соседа не знаю. Потом такой же случай произошел в РОВД уже. Люди называли свой адрес, и сотрудники говорили: «Так мы же соседи с вами!». То есть у них это такая шутка. Я так думаю, что, наверное, их это трогает — что их соседи негативно к ним относятся. Наверное, когда у нас есть какой-то болезненный вопрос, то мы его высмеиваем. Мне кажется, что не просто так они это делают — публикуют их адреса, это не проходит зря.

Потом тот омоновец сказал, что я поеду с ним в бусе. Там он тоже у меня спрашивал про телефон, шашлыки, приглашал сходить куда-то, говорил, что влюбился, что я похожа на «актрису Жади». Я подумала, что нет, но ладно.

Я с ним общалась, пыталась не агрессировать. И при этом вот он со мной беседовал, потом доля секунды — и он начинает орать с угрозами на других пассажиров. Вот он стоит передо мной и спрашивает телефон — и вот он поднимает глаза и начинает орать: «Что ты смотришь туда? Сели! Спокойно сидим!». Это был ужасный крик, меня это сильно пугало. Потом он переводил взгляд на меня и опять таким очень спокойным голосом просил мой телефон. Мы полчаса ехали в бусе, и он все это время говорил: «Ну Олесь, дай телефончик, дай телефон». Я говорю: «Вы забрали у нас уже телефоны, у меня уже нет телефона».

Потом я попросила, чтобы нас вывели в туалет — он сопровождал. В песне поется: «Выведу покурить», но покурить нас никто не выводил, а выводили в туалет. Уже когда нас выводили из автобуса в РУВД, он меня остановил и опять на улице начал со мной разговаривать, просить телефон. Думал, может, что я при чужих людях стесняюсь дать ему телефон, а тут наедине я ему телефон дам. Он даже спрашивал, будет ли муж ругаться, что я попала в такую ситуацию. Я сказала, что, возможно, будет. А он говорит: «Он что, тебя бьет?». Такой благородный рыцарь, который подумал, что он проявляет заботу.

С ребятами из группы [«Разбітае сэрца пацана»] мы поддерживали связь. Я услышала их интервью, где рассказывали, что [после сорванного концерта] один из омоновцев встретил свою соседку и предлагал съездить на шашлыки. Я им написала, что это не мой сосед, и рассказала всю историю. Они сразу же мне ответили, что напишут об этом песню, но я думала, что это шутка-минутка. Когда они прислали мне записанную песню, я была просто в шоке.

Но по рассказам многих девушек я знаю, что такие истории знакомств — частые. Девочки рассказывали, что в другом микроавтобусе была похожая ситуация, тоже сотрудники пытались знакомиться. Вот один тянет женщину чуть ли не за волосы в бус, а рядом стоит другой и пытается с ней познакомиться и взять телефончик. Эти абсурдные моменты. Я понимаю, все мы люди, но когда ты жертва, а над тобой угроза, о каких чувствах, кроме чувства опасности, может идти речь?

Не депортация

После того, как люди освободились, к ним стали приходить с осмотрами. В основном это были участковые. Осматривали квартиру на наличие символики. А не так давно к нам приходили из КГБ с официальным обыском. Они осматривали телефон, ноутбук мужа. Ничего не нашли, потому что ничего и не было, забрали меня с собой, увезли на беседу. Но это уже другое дело — я как свидетель давала подписку о неразглашении.

Штраф я выплатила достаточно быстро благодаря коллегам и знакомым. Я не стала обжаловать решение суда, потому что понимала: я гражданка России и это может повлечь какие-то последствия. Но спустя месяц мне позвонила инспектор службы миграции и сказала: из-за того, что у меня есть такое правонарушение, возможна высылка, придите к нам и предоставьте такие и такие документы. Я это все предоставила. Она сказала, что мы пойдем к начальнику Фрунзенского РУВД, который будет принимать решение, высылать меня или нет, и что таких случаев у них не было, когда бы высылали мать, у которой есть собственность [в Беларуси]. Я тогда думала, что это что-то нереальное.

В апреле мы поехали к замначальника Фрузенского РУВД, который и принял решение выслать меня сроком на год. Он даже меня не выслушивал — кратко спросил, как я оказалась на том концерте. Весь этот процесс длился минут десять, при этом решение было уже напечатанное. Мы вышли оттуда, мне дали подписать, что я ознакомилась с этим решением. Сроки высылки могут быть от полугода до 10 лет. Мне сказали выехать до середины мая. Я спросила, можно ли хотя бы до конца мая, чтобы дети успели школу закончить — мне сказали нет: «Радуйся, что на год, а не на десять».

Я нашла адвоката, мы написали обжалование в ГУВД, но без нашего присутствия они оставили решение в силе. Тогда мы пошли в суд. На время обжалования срок высылки каждый раз приостанавливается. Мы старались высылать эти обжалования как можно позже, чтобы я подольше могла быть в Беларуси. В июне был районный суд.

На районном суде присутствовал представитель ГУВД, представитель отдела миграции, а с нашей стороны приезжал пресс-атташе посольства РФ. Я думаю, что благодаря этому у нас был нормальный зал. Хоть раз была на нормальном суде.

Суд был во второй половине дня, прослушали дело за одно заседание. На следующее утро было решение. Судья с поникшими глазами, смотря в пол, дрожащим голосом его произнесла. Очень молодая судья.

5 августа был городской суд. Я сказала небольшое свое слово о том, что я здесь давно живу и хочу здесь остаться. О том, что это будет травматично для моей семьи, для меня, для моих детей. Мой представитель была подготовлена основательно, она суперпрофессионал — мы взяли мнение психолога, насколько это травматично для детей, взяли дополнительные характеристики от товарищества, что наша семья благополучная и нормальная. У нас было очень много документов, поскольку дети занимаются во многих кружках и секциях, мой адвокат их зачитывала.

Судья сказал, что органами ГУВД еще на районном суде были предоставлены мои фотографии из соцсетей и какие-то цитаты из моих публикаций. Судья сказал, что решил сам посмотреть мой инстаграм. И, говорит, я видел, что где-то в одном из постов вы сожалеете, что люди не ходят сейчас на прогулки. И какой-то он нашел хештег. Я не знаю, какой, потому что он сам не вспомнил.

И вот сейчас я уезжаю. Потому что после решения городского суда я должна покинуть страну до первого сентября. Решение городского суда можно обжаловать председателю городского суда и далее в Верховный суд. Мой адвокат будет этим заниматься, мы не сдаемся.

Я не хотела никогда уезжать отсюда. И не хочу отсюда уезжать. Я это не только я. Я — это вся моя семья. Это решение меняет жизни и судьбы всей семьи. Нас пятеро.

Для того, чтобы соблюдать все правила выезда, я должна накануне отъезда приехать в свою районную службу миграции, написать заявление, предоставить свой паспорт, чтобы они туда поставили печать, что мне запрещен въезд в страну.

Уезжаешь как угодно. Это не депортация. Депортация — это организованная высылка тебя куда-то за счет государства. А тут уезжаешь как и куда угодно. И есть шанс, что если я сделаю все правильно, то в течение этого срока я смогу запросить однократный въезд сюда до 30 дней. Они имеют право отказать. Но через полгода я имею право попросить о сокращении срока. Это все проверяется. Если ты не выполняешь предписание, то это уголовная ответственность и тюрьма. Рисковать я не хочу. Каждый такой высылающийся ставится на дактило-чего-то-там учет — с тебя полностью снимают отпечатки, делается фото во всех ракурсах и следят, чтобы ты вдруг где-то не появился. Я не собираюсь нарушать этот закон.

Я поеду в Украину. Мы решили выехать семьей, детей свозить на море. Потом семья вернется, а я уже не вернусь. Общаться будем через вайбер, через видеосвязь. Я очень сильно расстроена. Мое материнское сердце вдребезги. Больше, чем на 18 дней в лагере, мы с детьми никогда не расставались — и то мы посещали их каждую неделю на выходных.

Мы с детьми решили, что мы будем это воспринимать так: как будто мама какой-нибудь геолог и уезжает на раскопки. Жизнь была бы скучна, если бы не было приключений таких. Надеюсь, мы таким образом перетерпим от каникул до каникул. На год я не рассчитываю, у меня теплится надежда на Верховный суд. Он будет не раньше, чем через два-три месяца.

У меня в Украине нет никого, ничего. Попытаюсь поднять там свое мастерство по брейдингу. Я все-таки сюда вернусь и заплету вас всех.