«Мысли там заканчиваются. Именно в этот момент человек сходит с ума». Освободившийся из колонии фигурант «дела Тихановского» Дмитрий Фурманов рассказывает о своих 33 днях в карцере и 48 — в ШИЗО

[До событий 29 мая в Гродно я — ] человек, который закончил курсы ПВТ по программированию, искал работу, параллельно ходил на курсы английского. Короче, безработный человек, который хотел найти работу и дальше жить, как и прежде. До этого я десять лет работал в госорганизации — «Гроднооблавтотранс» — и уволился оттуда в октябре 2019 года, потому что работы давали больше, но зарплата при этом не повышалась. Я был ведущим инженером. Заочно окончил Московский государственный открытый университет. Какое-то время филиал был в Гродно, но после трех лет обучения вышел указ президента, что все не беларуские университеты должны закрыться в Беларуси, какое-то время не было в стране представительств иностранных вузов. Сейчас вроде бы какие-то открываются. Приходилось в Москву ездить доучиваться. Интересная часть жизни студенческая, когда в общежитии живешь. Мне тюрьма напоминала общежитие, в котором я находился в Москве — условия практически такие же.

Когда началась пандемия, у меня не было возможности ходить на собеседования, чтобы устроиться на работу программистом. Поэтому я решил уделить время политике и сбору подписей.

Активизм. Подписи. Тихановский

Сергея Тихановского я увидел на ютуб-канале, когда он брал интервью у Станислава Шушкевича. Тогда я еще работал [на госпредприятии]. Мне понравилось, какие он задает вопросы, какие гости к нему приходят. Я стал смотреть [его] канал. Потом он стал ездить по городам. Он приехал в Гродно брать интервью у людей, и я тогда вызвался как экскурсовод — провел его по городу, показал достопримечательности, какие-то проблемы города озвучил. После этого мы начали переписываться в телеграме, он еще не раз приезжал в Гродно.

[В марте 2020 года] я ходил в горисполком к председателю с проблемными вопросами. К тому моменту мы уже создали чат «Гродно для жизни», в котором описывали проблемы города. Я выступил рупором гродненцев, таким народным депутатом. Когда я был на встрече у председателя, он спросил у меня, почему я не участвовал в выборах депутатов, раз такой инициативный. Если бы не пандемия, я бы к тому моменту уже устроился на работу, возможно, не занялся бы политикой и сейчас мы бы не разговаривали.

Но активизм в какой-то момент стал хобби. [Активизм] раньше начался, не в ту весну. Я начал задаваться вопросами по коммунальным платежам, часто оставлял замечания в книгах жалоб и предложений, если меня что-то не устраивало. Даже в суде, в котором меня судили впоследствии, я два года назад оставил замечание, что там туалет не соответствует требованиям.

Когда Тихановский катался по городам, он заехал в Глубокое. И там была женщина, которая сравнила действующего президента с тараканом. Вернее, с ситуацией, как в сказке «Тараканище» Корнея Чуковского. Когда я посмотрел это видео, у меня возникла идея, как победить Тараканище. Самая лучшее оружие — это тапок. Мы сделали тапок и привезли на встречу с Тихановским — тогда он приехал в Гродно во второй раз. Мы подарили тапок Тихановскому, посмеялись.

Я был координатором инициативной группы Светланы Тихановской по двум районам Гродно. Координатор — это человек, который впоследствии берет все подписи, которые собрали в районе, и сдает их в местный избирком. Потом эти подписные листы проверяют и регистрируют кандидата. Когда меня зарегистрировали координатором, мне нужно было получить удостоверение. Мы поехали в Минск. На тот момент меня уже разыскивала милиция, чтобы посадить на сутки за то, что на встрече с Тихановским я подарил ему тапок.

Нам говорили, что у нас слишком мало людей, что это физически невозможно. Но, как показала практика, все удалось. И, думаю, я причастен к этому событию. Возможно, мое решение поехать с Тихановским по городам и обучать людей правильно собирать подписи на это повлияло. После Минска мы проехали еще несколько городов. И когда приехали собирать подписи в Гродно, случилось известное событие.

Гродно. Задержание. Тихановская

У нас по плану было все распределено, что мы должны были уже начинать собирать подписи. Я сразу сел за стол. Ко мне начали подходить люди, давать свои данные, показывать паспорт. Тихановский в этот момент как обычно двигался по площади, брал интервью у людей, которые хотели высказаться. И, значит, ничего не предвещало никаких проблем. И неожиданно спустя три часа после начала сбора подписей меня похитили неизвестные люди в неизвестных одеждах.

[Потасовку] я полностью не видел, потому что целиком был занят сбором подписей. Это все произошло примерно в 50 метрах от меня. То, что увидел — это только когда упал милиционер на асфальт и у него заработал этот свисток.

Ну, я видел, что человек в форме милицейской лежит на земле, и не стал вставать, куда-то двигаться — я понял, что что-то происходит, но лучшим решением станет продолжение сбора подписей. Но буквально через минуту начали подъезжать автобусы, и в этот момент меня схватили за руки за ноги, подняли. Естественно, я возмутился. Неизвестные люди, [одетые] по гражданке. Кто это вообще? Возможно, это какие-то бандиты. Я стал спрашивать, что происходит. И в этот момент меня стали нести в неизвестном направлении. Я успел только крикнуть: «Помогите!». И в этот момент меня ударили в лицо эти люди. Я потерял на короткое время сознание и очнулся уже только в автобусе лицом в пол. В этот момент мне делали болевой прием, видимо, чтобы я очнулся — ну, на руку, на запястье. В дальнейшем меня привезли в РОВД.

Я рассказывал, что меня задержали вместе со стулом. Но я не ощущал в этот момент, потому что я был в растерянности. Это был стресс. Адреналин. Я только уже в суде узнал, что был стул… Мне сказали свидетели, я уточнил этот вопрос у них.

При этом мне потом еще административку повесили за это событие, неповиновение. Десять суток присудили, они до сих пор у меня висят. Возможно, если бы я остался в Беларуси, сейчас бы сидел эти сутки. И еще семь суток мне дали за тот день, когда тапок.

Изначально я не планировал быть членом инициативной группы Тихановского или Светланы Тихановской. Это все случилось спонтанно. Я больше времени и интереса в политике уделял потенциальным кандидатам, которые уже давали о себе что-то знать до этих событий. Это был Северинец и другие политики из оппозиции. Они тогда проводили праймериз, и я видел, что Павел Северинец достойный человек; я планировал за него собирать подписи — опять же, при наличии свободного времени. Как показала жизнь, у меня было свободное время. Но Павел Северинец тогда снял свою кандидатуру с праймериз из-за пандемии.

В какой-то момент я узнал, что Тихановский выдвигает свою кандидатуру. Он выпустил видео, когда уже был в ИВС. Я подумал: «О, круто! Может быть, стоит попробовать тогда за Сергея собирать подписи?».

Но его не зарегистрировали, как потом оказалось. И мы в чате решили, что, возможно, стоит попробовать за Светлану собрать, потому что у нас оставался еще один день для подачи документов в Центризбирком. Все удалось — зарегистрировали инициативную группу кандидата. Я помню еще смотрел в прямом эфире эту регистрацию. Тогда Ермошина спросила у Светланы, действительно ли она хочет стать президентом, и она ответила, что всю жизнь об этом мечтала. Я до сих пор ее не видел, да. И я с нетерпением жду встречи с ней. Нам есть о чем поговорить, я надеюсь. Ну, и конечно же, надо будет дождаться Сергея. Обязательно. Тоже много есть чего обсудить.

Вообще то, что сделала Светлана, это фантастика, то, что сделали члены инициативной группы в том числе… Ну это была авантюра скорее. А Светлана уже действовала по своему зову сердца. Ее близкий любимый человек находился за решеткой, и ничего другого не оставалось, как сражаться за своего мужа. Честь и хвала ей за это.

Суды. СИЗО. Этапы

Из Гродно в Минск нас этапировали на грузопассажирских автомобилях с другими задержанными в тот день людьми. Это неудобная поза, когда ты сидишь на арке от колеса, при этом у тебя руки пристегнуты на уровне стоп. Вот в таком положении мы ехали до Минска. Один раз мы остановились, нам дали передохнуть, сходить в туалет. Были определенные высказывания водителя о том, что нас было бы неплохо пристрелить в этом лесу и на этом все было бы закончено. Ему дали понять, что я услышал. Естественно, он опешил и больше не говорил таких слов.

Когда мы выехали из Гродно нас уведомили [, что возбуждено уголовное дело]. Мне дали подписать бумагу о том, что я являюсь подозреваемым по статье о насилии над сотрудником — 364 статья у меня была, десять дней она длилась. Потом мне поменяли уже подозрение на обвинение по 342-й — это организация групповых действий, грубо нарушающих общественный порядок.

Эти уголовные дела называются одним словом [«дело Тихановского»], но на самом деле их очень много. Последний раз я с ним общался, когда он подходил в этот день ко мне, спрашивал, все ли хорошо. Как раз это видео есть на канале — «пикет по сбору подписей в городе Гродно». Я там сказал, что не мешало бы поставить музыку повеселее, он сказал, что окей. Когда нас забирали, играла Metallica — Nothing Else Matters. Это было очень символично.

[На Окрестина, куда меня привезли, я] находился в шестиместном «номере», где были застелены все кровати. Можно было брать сколько угодно одеял, накрываться. Ну, тогда было еще прохладно, май месяц. И, соответственно, я мог спать целый день. Мне принесли только еду. Вот на протяжении трех дней я расслаблялся, как в каком-то отеле. Впоследствии я узнал, что подобных случаев на Окрестина не существовало, но у меня получилась обратная история. Все началось хорошо, но закончилось самыми ужасными условиями содержания. Это ШИЗО.

Ну я уже понимал на тот момент — точнее, еще раньше — что у нас в Беларуси посторонний человек может попасть ни за что, ничего не делая. Я собирал подписи за оппозиционного кандидата и понимал, что могут быть определенные последствия, но я не ожидал, что это приведет к уголовному делу. Я думал, максимум это административное какое-нибудь наказание по нелепому обвинению, как они обычно любят делать. Но у них были свои планы, и я был в шоке от этого.

Потом я попал на Володарку. Сначала поместили в отстойник, какое-то время [там] провел. Потом завели в камеру обычную, где уже [были другие] арестанты. Там я провел одну ночь. Нас было, по-моему, шесть человек в восьмиместной камере. Потом меня и еще двоих перевели в отдельную камеру, ну и мы какое-то время проводили втроем. Около месяца-полутора, наверное. Потом один из сидельцев уехал на этап, и остался я еще полмесяца с одним человеком. Ну, Володарка вообще — это хорошее место для сидения, потому что там можно не только сидеть, но и периодически лежать. И спать днем даже — конечно, не в открытую, а когда ты типа читаешь или смотришь телевизор. Там лояльно в плане отношения администрации к этому. Возможно, это связано с тем, что это Минск, там многие будут возмущаться, если им какие-то ограничения давать.

[Я сидел с человеком, который] занимался майнингом, майнинговые фермы развивал. И ему повесили мошенничество, потому что он брал у людей деньги на развитие этих ферм, то есть обещал в дальнейшем им с процентами отдать эти деньги. Кстати, про эту фирму и про людей пострадавших у Тихановского есть видео. Этот человек, он говорил, что знает, что Тихановский выпустил это видео и будет подавать на него в суд за клевету — то есть меня не просто так с ним посадили. Я думаю, основная задача была в том, чтобы я признал вину. Точнее, чтобы он уговорил меня признать вину.

Я в тот момент в камере читал Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», и там точно такая же ситуация была описана — подсадная утка говорит, что если ты признаешь вину, то тебя отпустят и так далее, а если ты не признаешь, ты поедешь в лагерь, у тебя начнутся проблемы со здоровьем, у тебя будут выпадать зубы и прочая дичь.

Я смотрю на него, в этот момент читаю книгу и понимаю, что да, до сих пор это существует, ничего не поменялось. Прошло почти сто лет с событий, а все в том же ключе.

Узнал я о том, что моя девушка, мама и отец находятся под Володаркой, уже от своего адвоката. Он сказал не прямым текстом, а намеками, что происходит голодовка моих родных и близких. Я был, конечно, шокирован, сразу сказал: «Передайте моим, чтобы заканчивали, это лишнее, ненужная акция». То есть все хорошо у меня, зачем тут такие жертвы?! Впоследствии я узнал, что они мне писали письмо даже, что будут объявлять голодовку. И это письмо дошло до меня спустя только 40 дней после отправки… Да, сейчас я, конечно, благодарю их за это. Теперь я понимаю, что это событие сблизило других людей, которые сейчас мне помогают.

В Жодино меня этапировали в конце июня. Там уже нельзя полежать днем, прикрывшись книжкой, или типа смотреть телевизор. Нужно постоянно двигаться — или сидеть на шконке, или на скамейке. Зато [там] лучше на тот момент кормили. Плюс мне приходили передачки, не было никаких проблем с питанием, то есть мне хватало витаминов, фруктов, овощей. Опять же, мне помогали люди обычные. Спасибо им большое за это. Волонтерам.

Сначала была камера на восьмерых человек — нас было восемь. Потом нас троих перевели в четырехместную камеру, в какой-то подвальчик в медицинском корпусе. Почему нас отправили в медицинский корпус, я до сих пор не понял — никто из нас не болел. Там было довольно холодно, в этом подвале, сыро, бегали мыши по ночам. Дверь не полностью закрывалась — была выгнута снизу, они там через щель бегали; приходилось каждую ночь конопатить тряпками, чтоб они не бегали, плюс еще сквозняки постоянно были. Сквозняки вот эти нас добивали. Мы приехали, короче говоря, здоровыми в медкорпус, а потом начали заболевать, кашлять. Обратились с заявлениями, что у нас со здоровьем плохо, и нас потом уже перевели обратно в старый корпус, в «титаник» так называемый, в котором я изначально был. [Позже Фурманова снова этапировали на Володарку, а оттуда — в тюрьму №1 в Гродно].

Профучет. Голодовка. Карцер

[В Гродно] тоже ничего такого не опишешь, все стандартно. Короче, те дни, те месяцы для меня были комфортными, как я узнал впоследствии. И вся «жизнь» началась, уже когда пошли суды. Первые два заседания были нормальными. Но почему-то потом на какой-то промежуток времени прекратились суды. Даже по графику они должны были продолжаться, но их не было. Я сидел в камере, не понимал, что происходит.

Я, кстати, хотел заявить ходатайство о том, что судья находится без маски на первых заседаниях, я консультировался с адвокатом. Почему? У нас же все же масочный режим. Он порекомендовал пока этого не делать, потому что это может разозлить судью. И когда я узнал потом, что отложены заседания из-за ковида, потому что заболел судья, я не удивился.

После нескольких заседаний на меня начали оказывать определенное давление в тюрьме — это в феврале уже было. То есть повесили на меня профилактический учет без оснований каких-либо. Сначала повесили профучет по категории «склонен к нападению на администрацию и захвату заложников», хотя у меня на тот момент даже статья неподходящая была: подозрения по 364 статье уже были сняты. Я не понимал, к чему это вообще приведет. Но это оказалось дополнительными сложностями в плане ношения наручников, когда едешь, допустим, в суд, когда выдвигаешься на прогулку во дворик.

Второй профучет — по категории «экстремистская и иная деструктивная деятельность». Это уже было впоследствии повешено мне в колонии, причем это было озвучено как: «Ну, у тебя уже есть профучет, какая тебе разница, типа получишь еще один, ничего не поменяется». Ну, я окей. Все равно ж я ничего не смогу там сказать, мое мнение не будет учтено.

Но это ладно, что на меня там профучет повесили — меня как раз тогда определили в карцер за то, что я не сел на скамейку, а сидел на кровати. Хотя я не считал, что это нарушение, но они посчитали, что на скамейке, которая обита уголком, на которой сидишь и отмораживаешь себе задницу, нужно сидеть по правилам всегда ближе к выходу. Тоже непонятно, но они объясняли это тем, что если я ближе к выходу, значит меньше смогу захватить заложников. Я решил, что раз меня определяют в карцер по каким-то непонятным причинам, буду тогда объявлять голодовку в связи с постановкой на профилактический учет. И я тогда провел пять дней в карцере на голодовке. И мне дали дополнительные семь суток за отказ надевать наручники, когда я шел на комиссию по распределению на карцер.

Когда я объявил голодовку, они говорили, что если ты не прекратишь голодовку спустя пять суток, то [дальше] будешь сидеть [еще] семь суток. Но если прекратишь, то мы тебе даем отдых. Ну, я согласился, потому что на тот момент у меня начала побаливать левая почка и анализы показывали, что действительно у меня мало сахара в крови, ну и другие анализы тоже [были плохими].

Короче, дали десять дней отдохнуть и потом еще семь суток этих досиживал за отказ надевать наручники уже без голодовки. Потом у меня были еще дополнительные сутки через месяц-другой. Там долго рассказывать про эти карцеры, в сумме я провел 33 дня в карцерах в тюрьме города Гродно. Пять суток, потом семь суток и потом 21 сутки беспрерывно в карцере. Им нужна была причина для отправки в карцер. Я им помогал в этом. Просто молчал на комиссиях по распределению, а это оказалось тоже нарушением, когда тебе говорят: «Представься», а ты молчишь, не говоришь своих данных.

Хотя я вообще не понимал, какие хотят от меня данные. Может, они хотели услышать, что я Дима из города Гродно или что-нибудь подобное.

Конкретно в моем случае [карцер] — это обычная камера в корпусе «американки». Небольшая, но на двоих. Ты находишься один в камере. У тебя из вещей только зубная щетка, зубная паста, мыло, туалетная бумага, полотенце, тапки. Никаких передачек, никаких писем, журналов, газет — нет ничего. Плюс еще тебя лишают коротких встреч с родными.

Когда я объявил голодовку, эта информация дошла до суда, и судья меня спрашивала, в с чем у меня связана голодовка. Родители начали писать заявления о том, что хотят со мной встретиться. Ну, это не встреча в принципе — это просто комнатка, [общение] через стекло по телефону, естественно, все это прослушивается. С родителями я смог поговорить спустя уже десять месяцев после моего задержания, похищения, точнее.

В карцере либо сидишь за столом, если он есть, либо на полу. Что еще можно делать? Вспоминать какие-то свои истории в жизни, строить планы на будущее, тихонько петь песни, если никому не мешаешь на продоле или в соседних камерах. Я часто пел песню «Тры чарапахі» группы NRM, вспоминал стихи Владимира Короткевича, а второй — историка, которого, кстати, я цитировал в последнем слове, Миколы Ермоловича, очень хороший стих. Я его прочитал в журнале «Наша гісторыя».

Первое время кажется, что сходишь с ума. Это сложно, но человек это такое существо, которое привыкает ко всему. На тот момент я думал, что хуже карцера [ничего] нет, потому что это тюрьма в тюрьме. Но, оказывается, еще есть ШИЗО, и, я думаю, еще хуже, чем ШИЗО, есть какие-то вещи. Но в карцере, в отличие от ШИЗО, тебя еще водят на прогулки как в обычной камере — на час во дворик. И тебе дают на ночь постельные принадлежности: матрас, подушку и другое, одеяло там. А в ШИЗО этого нету.

Изначально я рассчитывал, конечно же, на домашнюю химию. Когда ознакамливался с материалами дела, я не видел никаких доказательств, там просто была какая-то липа: характеристики, какие-то копии писем людей, которые мне писали, которым я отвечал. Да, в материалах дела были письма, которые мне писали! Я вообще не считал их доказательством, просто какая-то бумага для наполнения вот этих томов.

Мне показалось, что судья был довольно адекватный человек. Не сказать, что она там за систему, за режим этот — как, допустим, прокурор. С прокурором было все понятно — это их человек, который выполняет свою задачу. И даже адвокат был удивлен, что у нас судья-женщина вполне адекватно ведет себя, задает нужные вопросы милиционерам, которые впоследствии мы будем использовать. То, что они отвечали, это было недопустимо — как один милиционеров сказал, что основанием для задержания Тихановского стало то, что он интенсивно двигался. Это потом в интернете был мемас, мне об этом говорили, что это посчитали доказательством вины.

Но судья, я считаю, ничего не могла делать. Она подневольный человек, как и все остальные в этом деле. Понятно, что система построена на том, что все молчат, а те, кто говорят, лишаются своих мест.

Когда был запрос, два года от прокурора, я понимал, что будет столько же приговор. Так это и произошло впоследствии. Единственно, мне было, конечно, родителей жалко, что еще придется еще целый год терпеть. Но потом вышло вот это изменение, что один к полутора, и мне сняли семь месяцев. Это, конечно же, повлияло на мой настрой: о, круто, придется меньше сидеть! Я посчитал, что совсем чуть осталось сидеть, и думаю — ну, окей, потерплю, проблем нет. Но я тогда очень глубоко ошибался, я не знал, что меня ждет.

Мои родители написали обращение, чтобы узнать, куда меня будут этапировать. Им написали, что в «Витьбу», колония №3. Там сидят бывшие сотрудники, много иностранцев, там же сидел в 2014 году [Владимир] Книга. Он сказал через свою супругу, моим родителям передали, что там все нормально. Одна из лучших [колоний], если сравнивать. Я думал, все будет здорово, отсижу оставшиеся почти два месяца. 53 дня, по-моему — я посчитал с адвокатом.

ШИЗО. Одиночество. Паук

Когда я приехал, меня спросили: «Как ты планируешь сидеть?». Я говорил: «Просто, спокойно сидеть». Меня еще спросили: «Хочешь ли ты оставить какой-то след в истории колонии?». Я сказал, что нет. Сначала распределили на карантин. Карантин — это место перед тем, как тебя определят в отряд.

Но начались внезапные проверки. Описи вещей, мест пребываний, проверяли пыль на полу, убирается ли — видно было, что что-то происходит непонятное, что ко мне есть какие-то претензии. Я начал строить догадки.

Но потом, когда уже был в ШИЗО, было больше было времени подумать. Я с адвокатом общался — когда в ШИЗО находишься, с адвокатом можно встречаться — и мы с ним эту проблему обсуждали: что, что не так? Он сказал, что есть сейчас такая практика: если политзаключенный не признает вину и не пишет прошение о помиловании, то да, его будут мучить определенными способами. В моем случае выбрали вариант ШИЗО.

Еще я услышал от одного из арестантов, когда был в душе… В ШИЗО когда находишься, тебя раз в неделю водят в душ. Могут одного отвести, могут с другими арестантами из других камер. И один из них сказал мне, что… Ну, я ему сказал, что политзаключенный, он спросил, сколько мне осталось сидеть. На тот момент было месяц. И он сказал, что меня не будут определять в отряд, будут до конца держать в ШИЗО, потому что [в противном случае] у них появится дополнительная работа по оформлению документов.

Сначала за опись мне дали десять суток сразу — опись вещей, которые с тобой находятся. Мне там немножко неправильно подсказали по оформлению. Я не знаю, может быть, это тоже было специально сделано. Опять же, не буду строить догадок, просто скажу, что по факту у меня была неправильно оформлена опись. Я посчитал, что окей, неправильно. Когда я прибыл на комиссию, я сказал, что признаю вину, написал объяснительную даже: прошу строго не наказывать, не определять там в карцер или в ШИЗО — даже не знаю, как правильно называется. Но они посчитали, что это грубое нарушение, десять суток нужно давать.

Найти нарушение, когда человек находится в ШИЗО, довольно просто. Там не нужны даже доказательства какие-то. Например, я сижу на полу, а камера [видеонаблюдения] этого не видит — там есть небольшое ограждение туалета, видеокамера не может заметить, что я делаю, сижу или лежу. А почему я там сидел? Потому что возле окна холодно, тогда не было отопления.

Это самая ужасная часть моего срока. ШИЗО, ночи, ШИЗО — это время для новых острых ощущений.

В чем вообще сложность? Это постоянное чувство одиночества. Ну, все зависит от количества дней. Первые дни летят там очень быстро. В карцере я тоже был один и считал, что знаю, что такое одиночество, для меня это не проблема. Но условия содержания отличались кардинально. В карцере у тебя есть, чем накрыться, ты спишь на мартасе, тебя водят на прогулки. Когда дни замедляются, ты понимаешь, что придется какой-то непонятный промежуток времени сидеть. У нас [такое] время [, что] не до законов, и по сути мой срок не определен, а нарушения мне выписывают безо всяких оснований. Сколько это придется терпеть? В такие моменты человеку приходят в голову мысли, что нужно предпринимать какие-то экстремальные вещи. Возможно, некоторые могут придумать нанести вред себе — я думаю, любому человеку приходят такие мысли. Потому что мысли там, как ни странно, заканчиваются. Ты всю жизнь свою осмысливаешь, вспоминаешь, что прожил, строишь планы на будущее. Это все делается по несколько раз, и в определенный момент ты не знаешь, о чем думать. Именно в этот момент человек сходит с ума. Но, чтобы отвлечь себя, нужно просто заниматься чем-то, и это меня спасло.

Когда только меня посадили [в СИЗО], я посчитал, что нужно делать физические упражнения, чтобы держать себя в форме. Я катался на велосипеде по воле, а тут резкая перемена обстоятельств. Со временем я научился стоять на руках — сначала возле стены, опираясь ногами, не без помощи коллег по камере. Потом я научился сам, а потом научился отжиматься в такой стойке. Сейчас хочу научиться отжиматься на одной руке и уже без опоры ног на стену.

В основном я физические упражнения [в ШИЗО] я делал ночью — было холодно, поэтому надо было согреваться. Делал приседания — триста штук с разным количеством подходов, сто отжиманий. Можно было ходить из угла в угол, хотя в этот момент мысли разные лезут в голову. Можно завести питомца в виде паука в углу, из-за которого, кстати, мне десять суток дали — за то, что не убирал паутину в камере. Я в принципе не убиваю никаких животных, в том числе насекомых, которые мне не досаждают. Он сидел в углу и даже не успел сплести паутину, но администрация посчитала, что это нарушение — раз есть паук, значит, есть паутина. Я стал кормить его мошками, которые периодически появлялись. Сначала я ему дал крошку хлеба, но он ее выкинул. Я с ним не разговаривал, просто видел, что он там прячется, выскакивает за добычей. Этого было достаточно для отвлечения от сложных мыслей.

Вместо подушки используется туалетная бумага. В конце, естественно, ее становится меньше. Там небольшие рулоны дают — в два раза меньше, чем обычные, но это лучше, чем ничего. Под голову можно подкладывать полотенце. Днем я его использовал как шарф, потому что воротников на одежде нет. Мне повезло, что в камере была чистая тряпка размером примерно 50 на 50. Я ее подкладывал под бок ночью, чтобы не отморозить себе почки. Хоть нары были и деревянные, обитые по краям [металлическим] уголком, но дерево тоже замерзает. Если бы не тряпка, я бы сейчас мог иметь проблемы с почками. Ты скручиваешься, чтобы сохранить тепло, а в таком случае колено попадает на этот уголок, который еще более холодный, чем дерево, поэтому под колено приходится подкладывать тапок — в общем, ищешь все возможные варианты.

Возвращаясь к вопросу, что сложнее: лучше неудобно лежать, чем когда у тебя в голове пустота.

Свобода

Мне оставалось сидеть последний день. Когда ко мне в камеру заходят на проверку, я должен каждый раз делать доклад в определенной форме, в нем есть конец срока. Я знал, что на следующий день должен выйти, но с утра через глазок контролер у меня спрашивает, когда я должен выйти. Я говорю: «Завтра», и он спрашивает: «А не хочешь выйти сегодня?» — «Конечно». И он говорит: «Ну, хорошо, ты выйдешь сегодня». Я думаю: «О, круто, хорошо пошутил», я посмеялся.

Но оказалось, что это не шутка. Пришел офицер, спросил, буду ли я писать заявление на материальную помощь — есть такая возможность, получить от одной до пяти базовых от администрации колонии. Я написал заявление, мне дали две базовых. Дали еще на билет обратно, на питание — вообще копейки, в сумме получилось около 70 рублей или чуть больше. Все мои вещи, которые я получал обратно, досконально проверяли, каждое письмо проверили, которое у меня с собой было. Я получил письма, которые еще не прочитал, которые пришли в колонию. Часть вещей почему-то пропала. Я еще сказал, что если сегодня [отпускают], то дайте хотя бы позвонить, предупредить своих. А мне сказали, что тебя уже ждут.

Я выхожу и… опять же, у меня остаются какие-то вещи. И я спрашиваю: «Так, а где мои вещи, которые вы должны были отдать?». А они говорят: «Да-да, мы тебе все вернем». И меня выводят на свободу, а у меня диссонанс. Вещи, которые обещали, не отдают — и вот она, свобода, иди. А я говорю: «А как же вещи мои?». Ну и мне сказали, что «могу обжаловать в установленном порядке». Я вышел, вижу — родители ждут меня, мы обнялись.

Олю я в последний раз видел 29 мая 2020 года. Сейчас она за границей, я с нетерпением жду нашей встречи. Сейчас периодически с ней по видеосвязи говорю. К сожалению, мы с ней пока не можем обняться, но это лучше, чем ничего. Оля периодически плачет, я себя сдерживаю, пытаюсь поддержать ее. Осталось совсем чуть-чуть, и мы будем вместе.