«Я просто сидел в камере и мариновался». Кубинец, 30 лет проживший в Беларуси и поддержавший протесты — о том, как его выслали из страны

Как кубинец оказался в Беларуси

Еще на Кубе я женился на беларуской девушке. В ноябре 1989-го года у нас родилась старшая дочь Клаудия. В 1990-м моя тогдашняя жена с дочкой приехала в Беларусь, чтобы присматривать за своей мамой. Я присоединился к ним через год. В Беларуси у меня родилось еще двое сыновей: Кристиан в 1994-м и Альбертико в 2010 году.

Я работал графическим дизайнером. Потерял несколько месяцев, когда приехал, не мог сразу найти работу. Потом мне удалось устроиться, и до сих пор мы поддерживаем хорошие отношения с коллегами: они у меня в друзьях, мы созваниваемся, поддерживаем связь.

«Я не могу сказать: "Не плачь, мальчики не плачут". Это все глупости»

Я думаю, что все накипело [в 2020 году]. Я не беларус и мог бы относиться к этому по-разному. Либо я говорю, что меня это не касается, и тогда становлюсь пассивным соучастником этого всего беспредела под соусом того, что моя хата с краю, либо я принимаю сторону более беларускую и делаю все для того, чтобы это решать.

Это все [подавление протестов] было и раньше, но масштабы были другие, и не было поддержки через фейсбук, мессенджеры, которые могли освещать то, что происходит. Само положение в центре Европы не позволило нашим властям заглушить интернет настолько, чтобы он полностью пропал. Мы все равно заходили в интернет через VPN, и вот эта старая песня о том, что мы сейчас уберем журналистов, и никто ничего не узнает, была просто провальной. Простые люди выходили с телефонами и выполняли функцию репортеров, не имея никакой аккредитации, но имея огромную волю. Поэтому я не мог остаться в стороне, это все было мое.

Мои дети могли оказаться в списках пострадавших, даже если они не участвовали [в акциях протеста]. Они могли просто поздно вернуться с работы, выйти на улицу в магазин — и оказаться среди омоновцев, которые разгоняли людей. Такие случаи уже были не раз и не два, и они зафиксированы. Я не хотел, чтобы мои дети, которые являются полноценными беларусами, оказались в такой ситуации. Мне нужно было что-то делать, и я решил, что буду делать все, что в моих силах. Мне только жаль, что я смог сделать так мало — не хватило времени.

Я знал, на что я иду, знал, что мне грозит. Это все выбор: ты можешь искать себе оправдания, а можешь посмотреть на себя в зеркало. Себя самого ты не в состоянии обмануть. Я хотел сохранить лицо, остаться честным с самим собой, посмотреть на себя и сказать, что я сделал все, что мог. Я не супергерой, у меня нет суперспособностей. Я простой человек, который не согласен с этим. Я не могу смириться с тем, что простые граждане, которые не являются угрозой для силовых структур — хотя правильнее будет назвать их «слабовые структуры» — были убиты или искалечены. Это беспредел, и смириться с этим стыдно. Тут даже не важно, иностранец ты или нет — ты остаешься человеком. Поэтому мои действия были оправданы этими мыслями.

Мои дети от разных мам, поэтому в семье мы коллегиально не обсуждали эту тему. Моя старшая дочь очень переживала — она не уговаривала меня, но опасалась, говорила беречь себя. Старший сын тоже не уговаривал меня — мне виднее, я старший. А Альбертико вообще был не в курсе того, что происходит. Он до сих пор в шоке. Мне очень больно видеть его в таком состоянии и понимать, что я не в силах ему помочь. Всякие отцовские уговоры сейчас не работают: я понимаю, что не могу сказать моему маленькому ребенку: «Не плачь, потому что мальчики не плачут». Это все глупости. Я не могу сказать: «Это все закончилось, прошло» — потому что не закончилось и не прошло. И я не знаю, сколько это займет [времени].

Задержание. РУВД. Суд

[В сентябре 2020 года] были уже известны результаты выборов, люди были возмущены — все шло полным ходом. И тут я понял, что мне нужно подавать документы в отдел гражданства и миграции, потому что у меня истекает вид на жительство. Я уже знал, какие документы нужны, они все были готовы — за столько лет это уже происходит на автомате. Меня удивило, что в кабинете сотрудница стала исподтишка совать мне бумажку, которая вся была исписана статьями закона. Я понимал, что эта бумажка не имеет никакого отношения к продлению вида на жительство и спросил, что это такое. Сотрудница сказала, что я не имею права ходить на демонстрации, в противном случае мне грозит депортация. Я ответил, что не согласен с этим — у меня есть право слова, и я не собираюсь отказываться от своих прав, потому что она меня шантажирует. Я сказал, что буду ходить на демонстрации и писать то, что считаю нужным, чтобы действующий нелегитимный президент покинул свой пост. Тогда она позвонила по телефону — появился какой-то полковник и просто выпроводил меня из здания.

Они [сотрудники ОГИМ] оставили себе все мои документы — у меня не было ни паспорта, ни вида на жительство. Через пару дней они вернули документы, но для этого мне пришлось подписать эту бумагу. Они понимали, что это ничего не значит, я высказал свою позицию. Они давали подписывать бумагу всем подряд, хотя это не имеет никакого отношения к виду на жительство. Они просто хотели себя обезопасить, чтобы ни один иностранец не вышел поддержать Беларусь.

8 ноября меня задержали в районе площади Свободы, я шел по тротуару. На тот момент акция еще не началась: не было толпы, не было никого с флагами, ходил общественный транспорт — все как обычно. Тем не менее, недалеко от меня остановилась колонна автозаков, оттуда вышли омоновцы и начали всех подряд туда запихивать. На вопрос почему, они ответили: «Для выяснения личности».

Дубасили несколько раз по спине и по ногам — у них типа такое приветствие. Отвезли в Партизанское РУВД, и там вместо выяснения личности нас оформляли как участников акции протеста. Отношение ко мне было такое же, как и к беларусам, которые в тот день были задержаны. Только один сотрудник сказал: «А, так ты иностранец! Мы тебя потом еще сверху будем депортировать». Я ответил, что они могут поступать так, как считают нужным.

Нас держали в подвале, мы там были как скот. Они [сотрудники милиции] хотели показать пустые камеры волонтерам, чтобы не передавать информацию о нас. Глубокой ночью волонтеры увидели, что мы есть, когда нас начали отводить в туалет, который находится на улице. Из-за этого сотрудникам милиции пришлось передать волонтерам списки [задержанных], я тогда получил от них первую передачу. Спасибо им большое. Потом меня отвезли в ИВС на Окрестина.

Это даже не суд — это какой-то театр был, но это я позже понял. Потом я узнал, что все камеры в ИВС были переполнены. В моей камере, которая рассчитана на шесть человек, нас было восемь. Мы вдвоем с каким-то парнем заехали последними, спали на скамейках. Поэтому суд — это был просто цирк. Огромное количество людей, которым нужно было пройти через это мероприятие. Все это происходило через скайп, потому что это был поток, на каждого человека выделялось максимум десять минут. Никто не слушал, что ты рассказывал, где ты находился, как это произошло. Неважно, что ты говорил: главное, что тебе надо дать 15 суток. Когда узнали, что я иностранец, мне сказали, что все, еще плюс к 15 суткам аннулируем твой вид на жительство и депортируем тебя отсюда. На этом все закончилось, перевели обратно в камеру в ИВС. Потом перевели в ЦИП, где я отсидел 15 суток.

В этих всех заведениях тебе никто ничего не говорит. Ты не в курсе абсолютно — что будет, когда будет, ты не знаешь. В итоге меня выпустили из ЦИП, выставили на порог и там уже было два представителя отдела по гражданству и миграции, которые пришли мною заниматься. Они перевели меня в ИВС и сказали то, что они всем говорят — мол, ты сейчас быстро отсюда [выйдешь], мы же заинтересованы сами.

ИВС. Консул. Голодовка

В Беларуси в ИВС люди находятся недолго. Поэтому условия, которые там создали, они только для временного содержания. Там очень черствые [условия]: все запрещено, ничего нет. Это хуже, чем в тюрьмах, лагерях, СИЗО. Там [хотя бы] могут принимать передачи, там телевизоры, радио, розетки есть, а у нас этого не было. ОГИМ арендует несколько камер на четвертом этаже в ИВС. Причем эти структуры — изолятор и ОГИМ — между собой не контачат, не подчиняются друг другу. И это очень удобно, потому что они могут таким образом играть в футбол с депортантами. Депортанты возмущаются или просят, чтобы к ним приехал представитель ОГИМ, а сотрудники ИВС говорят, что они тут ни при чем, просто нас охраняют. И так это продолжается неделями и месяцами.

Примерно через два месяца, в январе, мне организовали встречу в ОГИМ Фрунзенского района с консулом Кубы. Адвоката моего не пустили на этот сбор. Консул сказал, что он не мог приехать ко мне раньше, потому что не был уверен, что я действительно кубинец. Он говорил типа: «Ты не волнуйся, на Кубе тебе ничего не угрожает, мы тебя быстро туда сплавим». Вот эту фразу — «тебе ничего не грозит на Кубе» — он повторил три раза минимум в течение 15 минут, которые длилась наша беседа. Меня это очень насторожило. На самом деле никто не может дать гарантий, тем более, что я попаду на Кубу как депортант, как человек, который был против правительства, против Лукашенко. А правительство Кубы поддерживает близкие отношения с Беларусью. И я в своих публикациях в фейсбуке обзывал президента Кубы, когда он поздравлял Лукашенко с победой на выборах, [говорил,] что он солидарен с беларуским народом. Быть солидарным с Лукашенко и с беларуским народом — это две разные вещи. И после этого консул говорит, что мне там ничего не угрожает. То есть возможно да, а возможно нет. У меня нет гарантий того, что меня примут в аэропорту, а назавтра не придут за мной. Это же остров, вокруг море. И никто не знает, что там на самом деле творится. У вас есть информация, что на Кубе хорошо, но вы точно не знаете. И эта информация касается только туристического бизнеса. А местные там живут за гранью всего, ниже плинтуса. Поэтому я не принял это предложение, что сейчас мы тебе сделаем справку на возвращение и быстренько сплавим на Кубу. Я просто улыбнулся и сказал — понятно. На этом встреча наша закончилась.

После встречи с консулом ко мне приехал представитель ООН по правам человека. Мне странным показалось, что приехавший ко мне человек не представился. По ее словам, она датчанка, замужем — кольцо увидел — и у нее есть ребенок. Она мне пыталась внушать, что в Беларуси ничего не произошло такого из ряда вон выходящего; она не слышала, чтобы кто-либо пострадал, не было убитых, избитых, изнасилований. Утверждала, что Лукашенко достойный руководитель и что [она] руками и ногами за интеграцию с Россией. Мне неприятно и непонятно было, где она работала и кого она представляла. Это было в конце января.

Я написал ходатайство о том, что я хочу политическое убежище в Беларуси. Это очень смешно, потому что я понимал, что мне это никогда не светит. Я выступал, как и большинство беларусов, выходил на улицу, говорил, что считал нужным, выступал против Лукашенко. И одновременно я прошу у него политическое убежище. Такой парадокс. Я знал, что это ходатайство будет рассматриваться шесть месяцев. Мне нужно было время, чтобы сын получил каким-то образом мой национальный паспорт, потому что на момент задержания он уже истек. Мы встретились с ним в мае месяце, когда меня возили в больницу. Я ему сказал, что могу в любой момент отказаться от ходатайства, как только он скажет, что документы у него в руках. Мы договорились на условный знак через передачу, и как только я этот знак получил, написал отказ от ходатайства.

[Дальше] ничего не происходило. Сотрудники ОГИМ должны приходить на встречу с депортантами раз в месяц, но ко мне они по три месяца не приходили, потому что им нечего было сказать. Они не знали, что со мной делать, куда меня отправить. Я просто сидел в камере и мариновался, как и все остальные. У меня была отметка, что я политический, но статьи у меня не было.

Я писал заявления начальнику ИВС с просьбой разрешить встречу с сыном, причем каждую неделю писал по заявлению, но их все просто игнорировали. После этого я решил, что буду объявлять голодовку. Голодал я семь дней — не ел, не пил. На седьмой день мне сказали, что завтра ты встретишься с сыном. Я, конечно, был безумно рад, но понимал, что такие методы не могу больше использовать. Я потерял вес — и так условия были ужасные, еда была ужасная. Там не есть нельзя, что бы ни давали. Нужно питаться, потому что иначе сдохнешь. Тем не менее, благодаря голодовке я увидел своего сына. Мы разговаривали где-то минут тридцать, и это было счастье. [За все время я видел сына три раза]: у меня был отит, кровь из ушей, я попал в больницу и увидел его, а второй раз, когда у меня сустав воспалился. Третий раз, когда было свидание в ИВС.

Высылка

По документу, который мне дали, у меня высылка из Беларуси на три года. Высылка и депортация — это разные вещи, хотя они пытались их приравнивать. Высылка — это, грубо говоря, когда тебя доводят до границы и говорят идти отсюда. А депортация — это когда тебя отправляют туда, откуда ты приехал.

9 декабря меня возили на COVID-тест, сдали анализ, я увидел сына. Он сказал, что завтра в 16:30 [меня освободят], ищу билет, все такое. В 16:30 они приехали, я спустился с вещами и в наручниках, в сопровождении конвоя отвезли меня в аэропорт. Там я понял, что [меня ждет] самолет в Россию. Но в Россию я летел как турист! То есть они меня отправили из Беларуси в Россию как туриста, якобы по своей доброй воле. В моем паспорте не было штампа, что я депортирован. А штамп о том, что я депортирован, появится в базах МВД через несколько дней. Сегодня я в Москве нахожусь на законных основаниях, но я прекрасно понимаю, что мне не удастся оформить рабочую визу. Я не знаю, какой там именно будет у меня штамп — о высылке или депортации.

Я нисколько [не жалею о своем выборе]. Я поступал по убеждению, не потерял свое лицо и честь. Когда придет мой срок, я могу оставить в память о себе свои слова и свои поступки. Я знаю, что в этих поступках не было ничего выдающегося, но и не было ничего постыдного.