«Дети гуляют, вот готовят суп на костре, а на парковке лежит труп, завернутый в простыню». Рассказ мариупольчанки о блокаде города и рискованной эвакуации

Я родилась в Мариуполе. Это вообще душа моя — я знаю каждый уголок, каждую травинку. Я никогда никуда не выезжала жить, только на обучение на некоторое время. Образование я тоже получала в городе. Основная моя профессия — это психология. С 2014 года у меня частная практика была — я консультировала семейные пары и женщин. Шесть лет у меня есть своя рубрика… Представляете, говорю «есть»? Своя рубрика на мариупольском телевидении — я выходила [в эфир] два раза в месяц, и мы обсуждали вопросы мариупольчанок: самореализацию, личностный рост, семейные и родительско-детские отношения. У нас проект благотворительный был, назывался «Фантастична жінка», где были визажисты, парикмахеры, диетологи, психологи, стилисты. У нас было каждый раз три героини, которые перевоплощались. Четыре года этому проекту, нас поддерживало мариупольское телевидение.

Мы были в городе до 15 марта. Было очень опасно, слышны были взрывы на окраинах города, но мы почему-то были уверены, что город надежно защищен. У нас в городе были воины «Азова», морпехи и ВСУ. Так мы держались. Мы уже проживали этот период в 2014 году, и у нас была твердая уверенность в том, что город выстоит обязательно. Пропала связь, не было воды, света, есть уже было нечего. Началось мародерство в городе, потому что людям нечего было есть: гуманитарный груз никак не мог приехать в город, потому что Мариуполь оказался в блокаде.

Благо, что тогда пошел снег: мы просто собирали воду из сточных труб. Возле драмтеатра был еще колодец, туда люди приходили набирать воду. Несколько глотков и все — вот так проходил твой день.

Мы пошли работать в волонтерский центр Halabuda. Мы с дочкой работали в хлебном цеху с 3 марта: пекли лаваши, хлеб для воинов и для людей, которые находились в укрытиях. За первые сутки мы сделали 4800 лавашей. Это было первое такое ощущение, что ты помогаешь, и у тебя появился ресурс внутренний, как будто мы все сплотились и мы справимся.

В волонтерском центре раз в три дня тебе давали паек, например, консервы, хлеб. Мы это все собирали, чтобы отнести родителям. Собирали [еду] с соседями, кто что приносил: картошку, вот такое. Но есть ты не хочешь. Даже ловишь себя на мысли, что ничего не ел за день. У кого была дома мука — просто на костре жарили какие-то оладушки-лепешки, чтобы накормить детей.

Каждый день ухудшалась ситуация. Артиллерия, миномет — уже настолько ты это все различал, понимал. Мы были днем в волонтерском центре, а ночевали дома. Родители мои жили на проспекте Строителей. Раз в два дня я ходила [к родителям] по всему разрушенному городу перебежками. Когда слышны были взрывы, ты просто ложился на асфальт. Это очень страшно, потому что прямо возле тебя летят эти осколки. Ты видишь разрушенные здания, и это просто ужасное ощущение, [потому что] ты не знаешь, придешь ты назад или не придешь. Но ты не можешь бросить там своих близких, и каждый раз возвращаешься, чтобы принести хотя бы воды. Мама у меня инвалид, они прятались в подвале со свекровью.

Самое страшное — это самолеты. Я вам передать не могу, какой это ужас был, когда стали летать самолеты, истребители. Они просто бросали бомбы на город. Дошло до того, что этих авиабомб в течение дня было более ста. Соседний дом полностью разрушен — в него прилетела бомба. Если от миномета, гранатомета, «Смерча», «Точки-У» можешь укрыться в подвал, можешь спрятаться в перегородках дома, то от авиаприлета девятиэтажки просто складывались. Это ужасно — грохот такой, яркий свет…

Когда разбили роддом, тех, кто остались живы, перевезли в здание бассейна «Нептун». У нас там очень большое помещение под бассейном — там никогда не было «Азова» и ВСУ — стреляли уже просто целенаправленно по мирным жителям. Туда скинули авиабомбу — погибли женщины и дети до года.

Ты все время в одежде, в сапогах, в шапке, потому что на улице очень холодно. Люди стали костры палить просто во дворах. Гуляют дети, прилетает из минометов, горят машины, люди не успевают в укрытие. Стали люди погибать от ранений. Пожилые люди [погибали], потому что негде взять медикаменты. Люди с сахарным диабетом, повышенным давлением просто стали умирать, и хоронить их было негде. Их просто заворачивали в простыню и выносили [на улицу]. Дети [гуляют], вот готовят суп на костре, а рядом на парковке лежит труп, завернутый в простыню. Я вам передать просто не могу вот эти все ощущения.

12 марта мы снова пошли в волонтерский центр. Мы все время туда ходили, все время ждали, что будет гуманитарный коридор и нам позволят выехать. Каждый раз люди пытались самостоятельно выехать и колонны обстреливали, люди не могли прорваться. 12 марта я собралась идти к маме, выхожу из центра Halabuda — мы с доктором шли, он тоже к своим родителям. И мы слышим самолеты. Он мне кричит: «Ложись!» — и в 300 метрах от меня прилетает бомба в 66 школу. Я оглохла просто, ничего не слышала. Я чудом осталась жива, но все равно пошла к маме. Я говорю: «Мама, собирай вещи, мы будем выезжать, потому что это просто невозможно». От самолета ты укрыться не можешь нигде.

В этот день пришел волонтер и рассказал о группе людей, которая сегодня самостоятельно выезжала. 11 раненых привезли, трупы не забирали. Более ста машин выехало, этого не показали и нигде не рассказали вообще.

У волонтерского центра, где мы собирали списки для бомбоубежищ, еду развозили людям, была связь. В центре города была какая-то возможность увидеть военных, что-то услышать, они хоть как-то владели информацией. Мы старались там узнавать, когда будет официальное разрешение выехать. Военные или представители теробороны каждый день говорили: «Сегодня коридора не будет». Люди все равно от отчаяния, от страха ехали: некоторых возвращали назад, некоторые не возвращались — так и остались на блокпостах.

15 марта, перед тем, как мы выехали, начался сильный обстрел. Мы с ребенком были в коридоре [своей квартиры], начали лететь стекла. Эти стекла и рамы летели через всю квартиру на другую сторону, это гильотина была. Дочка так плакала и кричала, что я никогда не забуду это. За что? Там обстреливали уже жилые кварталы, это было издевательство просто.

Мы на следующий день собрались и решили без любого гуманитарного коридора ехать самостоятельно. Блокпосты на выезде из города были все заминированы. Ты едешь, читаешь «Отче наш» и понимаешь, что одно неровное движение — и ты просто взлетишь. Это было ужасно. Мы выехали, забрали родителей. Люди шли пешком просто по трассе, потому что у них нет машин или они сгорели. Подбирали люди людей. Они просто шли пешком, потому что [оставаться в городе] очень страшно. Я вам просто передать не могу, что мы там видели. Трупы лежат, и их уже просто растаскивают собаки.

Мы проехали Мангуш, он уже был под ДНР. Везде эти россияне, эти буквы Z на машинах. Мы проехали Бердянск, у ребенка моего хотели отобрать телефон российские военные. Они просили посмотреть фотографии — нельзя было фотографировать российскую технику. Но когда мы ехали, ребенок, естественно, фотографировал. Очень много по дороге разбитых машин, сожженных танков, взорванных мостов. И очень много гражданских машин, которые просто сгорели, остался один кузов. И трупы, бесконечно просто — это очень страшно. [Российский военный] говорит: «Я заберу телефон». И я стала его просить: «Не забирайте, пожалуйста, у ребенка телефон». И он говорит своему какому-то там товарищу-солдату: «Запишите ее». И мой ребенок в слезы: «Мама, он меня записал в какой-то список». Это было очень страшно.

Мы проехали Токмак, это был уже вечер, начался комендантский час. Мы так хотели проехать, что решили самостоятельно двигаться. Российские солдаты сказали, что мы должны выключить фары и включить аварийку. Когда темно, это похоже на движение колонны военной техники. И в нас [по колонне] начали стрелять — я не знаю, кто. Просто мы слышали эти выстрелы. Мы все равно ехали — это было очень страшно. Мы ослушались и стали двигаться в комендантский час, потому не хотели оставаться на оккупированной территории.

В Запорожье нас не пустили ночью, мы ночевали в «серой зоне». У нас [в колонне] было где-то 300 машин, мы выключили все фары, машину нельзя было завести, иначе расстреляют. Минус девять была температура, все голодные, холодные — в общем, это ужас. В восемь утра [украинцы] нам открыли блокпост и сопроводили до центра, где нас зарегистрировали. Дальше мы уже двинулись в Днепр, ну а там уже Львов. Мы приехали в Польшу, муж остался во Львове, он волонтер. Сейчас мы в Германии находимся с мамой и дочкой, еще вывезли [нашу] маленькую собачку с собой.

Мы тут рядом с аэропортом, я вижу самолеты и вздрагиваю. Ребенок приходит и говорит: «Мама, пошли в коридор». Я не знаю, как оно будет дальше, если честно. Связи со многими близкими, родными, друзьями нет. Дома моего тоже нет — забрали все.

Я бесплатно консультирую женщин, которые в Украине. У меня есть телеграм-канал, я там выкладываю медитации, оказываю психологическую поддержку, чтобы те, кто выехали, адаптировались и нашли в себе силы жить дальше, когда у тебя ничего нет.

Я думала, что в 2014 году это все закончилось. У нас тогда тоже была трагедия: «серой зоной» стало Широкино, там жили родители мужа. В первую ночь обстрелов они были в подвале, а наутро папа мужа умер. И как его вывезти? И мама [мужа] осталась там. Ритуальные услуги не хотели из города ехать, потому что это очень опасно. Муж ехал на своей машине забирать мертвого отца, чтобы его похоронить в Мариуполе. Разложил сиденье, положил мертвого отца, привез его сюда и мы его похоронили. Свекровь [с тех пор] жила с нами. Кто мог подумать, что она во второй раз окажется в такой ситуации?

Я хочу, чтобы знали, что в Мариуполе остались люди. Когда мы выехали, через два дня на драмтеатр скинули бомбу, и там очень много людей погибло. Когда люди хотели разобрать завалы, их начали обстреливать. Кто остался жив, просто погибли под завалами там.

Это какое-то чудо просто, остаться в живых после того, что мы пережили. Я очень хочу, чтобы про Мариуполь знали и спасли тех людей, потому что там очень много людей могут быть еще живы.