«Первые пять минут ты даже камеру не можешь поднять». Военные фотографы рассказывают о своем самом важном снимке из Украины

Ефрем Лукацкий

Независимый фотожурналист, Украина

Снято это в Макаровском районе, относительно недалеко от Киева. Это российский вертолет, модификация Ми-8, модель 2009 года, обозначается «Терминатор», сделан для спецпоразделений. Ну и рядом экипаж, три человека. На фотографии видно два, но там три скелета.

Когда я ехал в сторону Макарова, вдалеке в поле увидел стаю ворон, которая кружилась над одним местом. Учитывая, что вороны — специфические птицы, я решил подъехать, потом прошелся метров пятьсот. И увидел останки русского вертолета: хвост остался целый, на нем надпись «Россия» и серийный номер. По этому номеру очень легко было пробить, откуда он, где он базировался.

Вертолет очень сильно сгорел, только хвост остался целый. Кабина полностью выгорела. И лежали тела трех пилотов — у третьего уже, знаете, часть оторвана, часть еще где-то лежит. Лежала шапка-ушанка серая российская, со звездочкой. Я уже не в первый раз снимаю сбитый вертолет: в начале войны я снял сбитый русский Ка-52 под Гостомелем. В нем тоже лежала шапка-ушанка. Меня это удивило: как бы современные вертолеты, а они все еще ходят в шапках-ушанках. Может быть, какое-то поверье, я не знаю.

Я сфотографировал камерой, разумеется. Подошли украинские солдаты, которые тоже осматривали останки. Я пофотографировал, как они осматривали. Шел дождь. Я видел, что картинка будет эффектнее смотреться, если сверху показать. Поэтому я поднял дрон и сделал эту фотографию.

С этой войны у меня нет «любимых» фотографий — где боль, где страдания, смерть, она в принципе не может быть любимой. Я выбрал эту, потому что она достаточно графичная. Кто-то говорил, что культура и искусство должны улучшать душу человека. Я считаю, что фотография относится к искусству в какой-то мере. Но говорить, что эта фотография улучшает душу человека, я бы не стал. Она только, может быть, разжигает.

Вы знаете, я каждый день снимаю очень много убитых мирных людей, женщин. И когда я вижу этих убитых, где-то даже слезы подступают, я плачу. Когда я вижу тех, кто пришел сюда убивать, у меня никакого чувства сострадания нет. Потому что они пришли сюда убивать. Тем более, если говорить про этих ребят, пилоты — это элита, это не дебилы, которых набрали откуда-то. И если они сюда добровольно прилетели на боевом вертолете… Там же лежат раскиданные ракеты, которые от вертолета остались: несколько ракет было выпущено, остальная часть осталась.

Они пришли сюда убивать. Конечно, я внутренне понимаю, что их надо предать земле, все-таки мы все люди, но, в то же время, сказать, что я страдаю — знаете, нет. Я страдаю, когда вижу мирных людей, которые убиты.

Герман Кригер

Watchers, Украина

Буча больше месяца была оккупирована россиянами. Городу причинили сильные разрушения, много людей были убиты оккупантами. Мирных людей, которые не сопротивлялись.

Я увидел Андрея во время поездки в Бучу. Он спокойно убирал свой двор от того, что оставили россияне. В городе уже несколько дней спокойно, он деоккупирован, поэтому люди начали понемногу убирать улицы.

На фото Андрей стоит на фоне своего дома на улице, где была уничтожена большая колонна техники. Его дом частично пострадал. Во время разговора мужчина называл некоторых россиян «хорошими» — это те, кто не стрелял в людей сразу, как видел их, а позволял им выжить.

С самого начала разговора мужчина начал многое рассказывать. Было видно, что общения ему не хватает. Он рассказал, как провел больше месяца в погребе, где скрывался от россиян и обстрелов. Но ему повезло — те русские, которые заходили к нему в дом и находили его в погребе, не убили его. Этих россиян он назвал «хорошими». Потому что не стреляли, потому что не убили его.

Стас Козлюк

«Бабель», Украина

Фото сделано 2 апреля на Житомирской трассе за 20-25 километров возле Киева. Мы с коллегой поехали в тот день посмотреть на села в округе, чтобы понять, что там вообще происходит и пустят ли нас туда.

Мы проехали все блокпосты, нас пропустили, и в селе Дмитровка местные рассказали, что через несколько километров есть заправка, на которой долгое время сидели российские войска. Нам сказали, что там происходили какие-то ужасные вещи и якобы лежат тела убитых гражданских. Мы решили это проверить.

Через минут пять увидели вот такую картинку. На дороге больше десятка спаленных автомобилей, возле них лежали обгорелые тела людей, ужасно обгорелые. Первая эмоция — это был шок. Там лежали десятки тел гражданских, которых убили, а потом пытались сжечь. Не могу сказать наверняка, но как минимум одно тело возле машины выглядело так — кажется, это был мужчина — как будто он в машине горел заживо и пытался из нее выползти.

И ты первые пять минут даже камеру не можешь поднять. Ты просто стоишь посреди этого огромного кладбища и пытаешься собрать себя в кучу, как-то начать работать. Потому что вторая мысль, которая приходит тебе в голову — что, блин, это надо зафиксировать, это надо показать.

Третья мысль — бляха, а как это вообще показать? Журналистика имеет определенные принципы и нормы. А тут все выглядело настолько ужасно, что, ну, мне кажется, эти фото должны делать криминалисты, а не фотографы-репортеры. Но какой у нас был выход? Снимать.

Я пытался как-то отделиться от того, что видел, чтобы не слететь с катушек. Пытался сосредоточиться на чисто технической части — как скомпоновать кадр так, чтобы он выглядел этично, с какого ракурса лучше снимать, спрятать ли какие-то детали за спаленными машинами.

А потом мы увидели возле дороги на обочине гору тел. Там были и мужчины, и женщины. Сколько их там было, я не знаю, потому что они очень сильно обгорели и было впечатление, что они просто расплавились в кучу. У некоторых не было рук, у некоторых не было ног, кто-то гнить уже начал. Там было видно внутренние органы. У кого-то были огнестрельные ранения — было видно входное и выходное отверстия.

И вот это снять я уже не смог. Как ни фотографируй, все равно картинка будет ужасной, и я не про технические нюансы сейчас. Это запредельный уровень жестокости.

Честно, я все еще не могу это осмыслить. А фотография, которую я выбрал — это одна из завершающих фотографий, которую я сделал на той дороге. Я решил сделать передний план размытый, но чтобы было понятно, что это тело человека в ужасном состоянии. Это был мой выход — показать этот ужас и при этом попробовать с уважением отнестись к убитым. Потому что всегда важно ставить себя на место родных этих людей. Я бы, например, не хотел, чтобы крупным планом показывали, как мои родные горели, как их расстреливали.

Что важно: на той трассе мы также увидели людей, которых, возможно, пытали. Возможно, их выкинули из авто, потому что тела лежали не обгорелые. Они были со связанными руками. Как минимум у одного мужчины было огнестрельное ранение в голову. После того, как мы приехали, буквально через пять-десять минут появились военные, они начали осматривать тела, и, насколько я знаю, на следующий день их забрали.

Марек М. Березовский

Независимый фотожурналист, Польша

Это было 9 марта по дороге из Ирпеня до села Стоянка, ближе к Стоянке. Мы ехали в эвакуационном конвое из Ирпеня, но нас остановили на российском блокпосту. Конвой был где-то два километра длиной. Эта машина стояла возле дороги, там было еще несколько уничтоженных автомобилей, и в одном из них находилась убитая женщина.

Очень вероятно, что ее и людей в других машинах убили в тот день, когда российская армия пыталась захватить Ирпень, а мирные люди пытались эвакуироваться. Я слышал, что одного убитого забрали родственники.

Для меня это фото важное по нескольким причинам. Во-первых, я впервые попал в Ирпень в день нападения российской армии. Я приехал туда по этой дороге на своей машине. Так как мое авто застряло в Ирпене, я смог немного помочь с эвакуацией. Когда спустя несколько дней я услышал, что будет эвакуация, я решил попробовать выехать.

И я смог, как мне кажется, задокументировать военное преступление, потому что этого гражданского застрелили посреди дня во время попытки эвакуироваться. Я видел отверстие от пули. Так что это они не попали в перестрелку или оказались в неправильном месте — они были прицельно застрелены.

И еще одна причина. Я слышал, что этот российский блокпост будет открыт до девяти вечера, но россияне закрыли его в пять, поэтому конвой застрял в этом месте на ночь. Следующие 14 часов я был обычным человеком из конвоя. Россияне были довольно близко к нам, и они стреляли по украинским позициям. Если бы украинские солдаты ответили, был бы шанс, что мы бы попали под раздачу. Но, к счастью, украинская армия не ответила.

Но это была целая ночь ожидания и страха, и я ничего не мог поделать. Утром мы прошли блокпост, но они забирали все устройства, которые могут записывать и делать фото, поэтому у меня забрали не только телефон, но и камеру. Я остался без своего оборудования, но сохранил SD-карту. И это было одно из последних фото, что я сделал.

Оно отображает всю ситуацию. Оно документирует не только военное преступление, но и ситуацию в конвое. Когда ты видишь убитых возле дороги и ты в конвое едешь в сторону россиян, то думаешь: «Окей, они убили этих людей, значит, они могут убить нас». И, я думаю, я был единственным журналистом в конвое, что бывает нечасто — обычно я работаю с одним из друзей. Но здесь я был один, и я не знал реакции российских солдат. Они обычно не любят независимых журналистов.

Александр Васюкович

Независимый фотожурналист, Беларусь

Мы приехали в больницу города Бровары, чтобы снимать пострадавших от войны. Врач отвел нас в палату к людям, которые получили ранения, и там была Наталья. 14 марта в Чернигове она получила тяжелое ранение ноги, и 20-го числа ее эвакуировали в Бровары.

Для меня все это было довольно тяжелым зрелищем — я только недавно приехал в Киев, чтобы снимать. Я, конечно, готовился наблюдать боль и страдания, насколько можно к такому подготовиться, но тут все было немного по-другому. Вот она сидит с аппаратом Илизарова на ноге, рассказывает всю эту историю, но делает это без какой-то боли, наоборот, она чуть ли не светится от счастья. По ее рассказу становится понятно, что для нее все закончилось в какой-то мере. В Броварах спокойно и тихо, ранение лечат, а Чернигов в то время постоянно обстреливали, но она уже в безопасности.

Сейчас почувствовать себя в безопасности дано далеко не каждому. У меня еще жива бабушка 1924 года рождения, она уже почти не запоминает, что ей говоришь, но то, что ей пришлось пережить во время Второй мировой войны, она помнит очень хорошо и постоянно рассказывает про это. Больше всего она не хочет, чтобы такое повторилось. Войну может поддерживать только тот, кто ее не видел.

Елизавета Серватинская

«Суспільне», Украина

Это было 5 или 6 апреля, прошло меньше недели, как российские войска вышли из Киевской области. Мы приехали с пресс-туром в Бородянку. Мы делали фото, ходили по дворам разрушенных зданий, видели все эти завалы, которые еще не были разобраны в тот момент. Было много таких девяти- или шестиэтажек, которые с последнего до первого этажа просто превратилась в пыль, потому что в них попал очень мощный снаряд.

И в одном из дворов на детской площадке я сначала отметила детские качели на фоне разрушенных зданий, но потом увидела эту полочку. И я на нее посмотрела и сначала не поняла, как это вообще произошло, что она уцелела. Потом я подумала обойти с другой стороны, чтобы выбрать ракурс получше. И тут ко мне подходит мой коллега, который не фотограф, и говорит: «Ты видела ту полочку? Это вообще как она уцелела? Это какое-то чудо». И тогда я поняла, что полочку точно надо сфотографировать.

Видно, как обвалились все этажи, потому что это панельный дом. Но эта стена уцелела, каким-то чудом осталась висеть одна-единственная полочка. Больше всего меня впечатлило то, что она полностью целая, то есть ее дверцы целые и закрытые, посуда даже белая и целая. Казалось, будто вообще ничего не упало, хотя мы можем представить, насколько мощный был удар. И сверху стоял петушок, который тоже уцелел. Но рядом, как говорила хозяйка квартиры, еще стоял баранчик. Он не уцелел.

Хозяйка квартиры — это женщина лет семидесяти. Когда в ее дом попал снаряд, она пряталась в подвале у своих знакомых в соседнем доме. Ей пришлось выехать, сейчас она в безопасном месте. Знаю, что после того, как фото с полочкой стало популярным, какая-то мебельная компания позвонила ей и предложила сделать такую же полочку — но это немного иронично, потому что квартиры нет, а полочку они предлагают ей подарить.

Как она говорила, эту полочку прикрепил ее сын очень много лет назад. Сына уже, к сожалению, нет в живых, он умер два года назад, и ее муж тоже умер немного раньше. Она говорила про эту полочку, что она сама не знает, каким образом она уцелела, потому что она просто на двух гвоздях прикреплена.

Я тогда подумала, что у полочки есть определенный символизм, что нам надо держаться так же, как эта полочка. И я потом написала в твиттере, что берем пример с полочки.

Я сфотографировала полочку и пошла себе дальше. Мы общались с местными жителями, и меня очень удивило, что люди прямо возле этого здания продолжали жить все то время. Готовят они на улице, и меня впечатлил тогда маленький мальчик: ему лет девять, он готовил для взрослых на улице в казане на огне обед. Возле этого здания с полочкой.

И я очень долго с ними разговаривала, и такое ощущение появлялось, что не надо покидать это место. Они мне даже предложили остаться у них на ночь. Сказали: «Вы останетесь тут, и тогда вы увидите, насколько тут красиво. Вот сейчас вы видите руины и ужасы в городе, а ночью вы увидите, насколько прекрасное тут небо и насколько яркие тут звезды на фоне этих разрушенных зданий». Но, к сожалению, я не осталась. Через несколько часов нам нужно было ехать в Киев, потому что у нас был комендантский час.