«Племя кривичей напало на Древний Египет, и началась Первая мировая война». Акционист Владислав Бохан — об искусстве, политике и работе школьного учителя истории

— В вашей последней акции «Труд освобождает» в российской школе использована та же идея, что и в акции с рассылкой писем в беларуские школы, когда вы призывали участвовать в обсуждении поправок в Конституцию. Почему такое пристальное внимание учителям?

— Потому что я внутри этой системы работал на протяжении шести лет и в принципе понимаю, как составлять такие тексты и как на них реагируют. Вот поэтому с этим опытом работаю с учителями.

— То есть вы не сомневались, что это сработает?

— Ну почему, сомнения были. До этого я пробовал Норильск от имени Всероссийского профсоюза работников образования — не прокатило. А потом попытался от «Единой России». Ну и там, опять же, я выбрал порядка десяти школ в разных небольших городах, и сработала только эта.

— Как вы стали преподавателем?

— Мне предложили попробовать временно — ну вот как-то затянулся. Ну там скорее такой идейный движ: я вел историю, для меня было важно научить детей мыслить как-то критично, что ли, объективно. История — это же такой предмет, который используется в политических целях. Государством, в том числе.

— А каким образом вы учили детей мыслить критически?

— Я им всегда про критику источника рассказывал, то есть, что любой исторический источник должен ставиться под сомнение, потому что каждый письменный источник — это чье-то субъективное мнение. Я такие делал эксперименты: во-первых, проводил лекцию, а в конце говорил, например: «Открываем, записываем: в таком-то веке до нашей эры племя кривичей напало на Древний Египет и началась Первая мировая война». Некоторые бездумно начинали писать, некоторые с таким подозрением на меня смотрели. И потом я говорил: те, кто не написал, те, у кого возникли вопросы и сомнения — вот такой подход и нужен, потому что даже я являюсь субъектом, который имеет некую свою интерпретацию истории.

Другое — мы, к примеру, уже с более старшими классами проходили революцию в России 1905-1907 годов. Там же была образована Государственная Дума. Вот мы класс разделили на фракции: «красные» с одной стороны (РСДРП условные, эсеры и так далее), потом фракция монархистов и конституционных демократов. Задача была меня убедить в правильности их конкретной идеи. То есть идея была в чем: что в политике главный посыл это не правда, а именно необходимость увлечь электорат — показать преимущества, умолчать минусы.

Это все нужно, чтобы у них формировался всегда какой-то неудобный вопрос. Возникли дебаты — то есть я видел, что люди получают какую-то политическую грамотность. Я считаю, что это вообще ключевой фактор, потому что все происходящее в Беларуси… Одну из причин поражения беларуской революции я вижу в том, что люди вроде как проснулись, но они политических процессов не понимали. Они не до конца понимали, с чем и с кем они имеют дело.

— Каково вообще работать учителем в беларуской школе?

— Я был достаточно автономен от системы: если учителя собирались посплетничать в учительских, то я в учительскую заходил сугубо за журналом. Поэтому я был сам по себе. Там действует такое правило: система любит тишину. Поэтому все такие лояльные, тихие. Но на самом деле эта система просто ломается.

Была ситуация: у учителей же шестидневная рабочая неделя, потому что по субботам какие-то мероприятия — и меня хотели утянуть во внерабочее время. Я просто сказал, что я подниму этот вопрос в профсоюзе. Ну а почему я обязан это делать? Они думали, что я про вот эти государственные профсоюзы. Я говорю им: нет, я в независимом профсоюзе состою. Мне сказали: все, не надо никаких революций — и меня особо уже так не трогали. Ну, иногда предлагали если — то уже за отгулы. А так не трогали. У меня еще часто войны были с администрацией по поводу этих поборов на подписку, я тоже постоянно отказывался. Когда-то там и за меня закладывала администрация деньги. Я только один раз заплатил — не помню, что-то мне хотелось побыстрее в отпуск. Оплатил, потом через профсоюз выбил себе обратно эти деньги. И в последний год ко мне уже просто-напросто не подходили — то есть они понимали, что смысла нет. Я не боялся предать что-то огласке, вынести сор из избы, я чувствовал себя достаточно свободно, потому что не боялся сказать «нет».

Сейчас-то им уже по барабану, на образование государство окончательно забило болт, и им нужны только лояльные. Тогда же ситуация была какая? Я-то уйду со школы, за эту зарплату устроюсь элементарно грузчиком — а найдете ли вы специалиста на мое место? Поэтому мне особо не страшно было. А так да, это жесткая бюрократия. Образование существует сугубо на бумажках, на статистиках каких-то, которые всегда красивые — там все развивается, реформы они какие-то пытаются вводить, хотя по факту все стоит на месте. Это такое болото. Но вот конкретно работа с детьми мне нравилась, особенно со старшими классами. Я еще такую систему внедрял перевернутых уроков, когда я фактически выступал в роли консультанта. Они проявляли инициативу, готовили какие-то задания самостоятельно, потом со мной совещались, беседовали. Вот это мне нравилось, пытаться привнести что-то новое.

— Я так понимаю, что увольнение из школы было связано c вашим задержанием?

— Меня 22 июля прошлого года задержали. Зашли они эффектно: одна группа через балкон, другая через входную дверь. Ну, я думал, все — на меня уже там накопали кучу всего, раз они так «с огоньком» зашли. Потому что я, скажем так, не сторонник был этих цветочных форм сопротивления, я за более прямые действия. Я думал, накопали — и все, уеду надолго. Как оказалось, это скорее был такой элемент устрашения, а по большому счету у них кроме каких-то там фотографий с цепочек солидарности у меня на районе толком ничего и не было.

Ну, раскрутить на показания меня не удалось. А я до этого проходил реабилитацию после перелома, то есть ходить я еще не мог, на костылях. Они составили на меня протокол за неповиновение [милиции] — и типа на следующий день в суд. Но так как техника осталась у них — у меня-то все почищено было, я на правила безопасности не забивал — то шанс, что они что-то там выкопают, меня настораживал. Поэтому я решил, что смысла рисковать уже нет: уличная активность сошла на нет. То есть если оставаться здесь, уходить в подполье, рисковать — то ради чего-то. Я надеялся, что 2021 году все-таки будет какой-то бум еще, а в ответ предлагают носить белое. Я понял, что рисковать лишний раз и оставаться нет смысла. Я к черному дню готовился заранее, у меня к отъезду все было готово. Поэтому когда меня отпустили вечером, я уехал через Россию и Украину в Польшу. Соответственно, увольняться было некогда — там они уже просто были поставлены перед фактом.

— В описании одной из ваших предвоенных акций — «Выбор» — сказано: «Пора выбирать: рискнуть, не бояться потерять зону комфорта и бороться всеми доступными средствами, или же, стиснув зубы, снова облачить на себя оковы рабов». К кому из беларусов вы обращались и что вы понимаете под «доступными средствами»?

— Во-первых, это было направлено к беларусам внутри страны, потому что тогда был как раз период, когда почему-то стали делать виноватыми уехавших: мол, вот вы уехали за границу и теперь поучаете. Но если поговорить с людьми, которые уехали за границу, здесь куча таких же историй: уезжать приходилось буквально когда уже выбора особо не было — ну, достаточно сделал во время революции, и оставаться просто небезопасно.

Другое часто слышал: «Я не готов под автозаки, я не готов под дубинки». Ну, блин, революция так не делается. Да, были в истории прецеденты, что мирно проходили революции — революция гвоздик в Португалии, например. Но тогда восстала армия, а в Беларуси армия не восстанет точно, потому что я сам в армии служил и знаю, кто там что из себя представляет. Многие беларусы просто рассчитывали на то, что все может случиться безопасно и мирно, и многие до сих пор почему-то продолжают на это рассчитывать. Я убедился в том, что мирный протест не работает — и поставить два крестика для меня было не выходом. Ну что это покажет? Опять что «нас много»? Или немного? Сколько можно уже показывать и доказывать самим себе?

То есть мой выбор — это борьба. Я думаю, я бы готов был вернуться — и не один я, если в Беларуси что-то снова начнется и уже будет видно, что беларусы не отступят, не спрячутся и не начнут снова обнимать солдат.

— А что могут сейчас сделать беларусы?

— Ну, не знаю, мы в Серебрянке, наверное, были либо одни из последних, либо последние, кто ушли с улиц. Я не говорю про акции сейчас, где фотография в лесу с плакатом. Я про локальные марши. Мы просили людей, когда делали эти марши уже весной — даже в мае, по-моему, последний у нас был — просили другие районы: давайте выходить тоже, давайте начинать централизованно протест раскачивать, делать это все синхронно и наращивать этот потенциал. Но, увы, мы были такими, скажем, одиночками.

И потом, многие люди надеялись, что будет какой-то призыв от лидеров протеста. Я как бы анархист, мне лично лидеры не нужны, но я объективно смотрю, что люди наши еще не настолько самоорганизованы, чтобы предпринимать какие-то шаги самостоятельно. Они надеялись на какие-то призывы, но потом ничего серьезного не последовало, и многие просто перестали видеть смысл выходить на улицу. Ну а зачем? Ну, мы выйдем и лишний раз рискнем, а смысла нет.

Что делать сейчас? Я не знаю, выходить на контакт, может, с этими лидерами протеста, у них спрашивать: «А скажите, что нам делать внутри страны?».

Я знаю, что есть люди, готовые делать что-то, но когда будет конкретный план, стратегия. Сейчас мне сложно говорить, потому что я уже все-таки почти год в эмиграции. Сейчас мне немножко сложно улавливать, что происходит среди беларусов, в их умах. Если бы я остался в Беларуси, я думаю, я что-то бы предпринимал точно.

— Я хотел уточнить, что вы понимаете под борьбой.

— Я говорю про то, что у многих нет понимания: революция требует ставки чего-то важного на кон. Я в свое время, когда выходил на улицу, я понимал, что рискую очень многим. Минимальное — это потеря работы, максимальное — сесть на годы. Но я отдавал себе отчет в этом и готов был к этому. Я не игнорил правила безопасности, отделался малым. А многие просто не хотели — они хотели в своем коконе остаться, выйти раз в неделю — и они считали, что как-то так произойдет победа. Посыл акции был в том, что пора как-то осознавать реальность.

— Переходя к следующей акции, к видео, которое вы опубликовали 25 февраля, на следующий день после начала войны в Украине. Вы обращались к европейским политикам, призывали к жестким санкциям против Беларуси: «Когда в холодильнике начнет заканчиваться еда, те, кто сейчас сидит с головой в песке, может быть, проснутся». Хотелось бы сразу несколько вопросов задать. Первый: на ваш взгляд, санкции правда могут привести к смене режима в Беларуси?

— Они могут подтолкнуть народ к смене режима. Сами санкции ничего не изменят. Но это может быть толчком. Как вообще делится общество: есть же противники власти, есть сторонники власти и есть инертная масса. Чтобы мобилизовать инертную массу, нужно ей придать какой-то импульс. В данном случае я видел этот импульс в санкциях.

— Второй вопрос вдогонку. Считаете ли вы справедливыми санкции против всех граждан страны, а не персональные?

— Персональные санкции не имеют эффекта. Только экономические. Ну, допустим, хорошо, внесли какого-то чиновника в список невъездных в ЕС. Ну, так они поедут, не знаю, в Эмираты, в Турцию. От этого ни холодно ни жарко. А экономические санкции, во первых, подтолкнут либо режим принимать непопулярные меры — а мы помним, как вспыхнуло с декретом №3. Режим бы в более шатком положении оказался. Недовольство в обществе-то осталось. И если раньше собирались во дворах на эти чаепития, как-то выпускали недовольство — покричали, выпустили пар, успокоились, пошли домой — то, учитывая, что гайки завинчены полностью, недовольство накапливается, и когда-то же эта чаша с гневом перевесит чашу со страхом, и все выльется наружу. Экономические санкции могли бы подтолкнуть режим на непопулярные меры, которые эту чашу гнева сделали бы более увесистой.

— Для вас акционизм это способ борьбы с режимом?

— Тут двояко. Во-первых, все мое творчество я начинал с темы социальной и политической. Это способ визуализировать то, что я хотел бы сказать. Потому что когда человек не только слышит, но еще и видит, то это имеет куда более серьезный эффект. Ну вот как с этой последней акцией в школе: все вроде как об этом знали и понимали, но резонанс очень даже широкий. Значит это имеет эффект.

Другая сторона акционизма — это способ избавиться от каких-то эмоций, потому что после революции, наверное, у меня какая-то адреналиновая зависимость. Мне нужен нужен вот риск, что ли. Учитывая, что акции несогласованные — у посольства Германии у нас не получилось на месте договориться, на нас угрожали вызвать полицию, но мы все равно сакционировали и потом убежали.

— Ваша цитата как раз из поста об акции возле посольства Германии в Варшаве: «Политика и дипломатия превратились в реалити-шоу, когда в знак солидарности устраиваются красочные акции, благотворительные концерты». А в чем отличие вашего акционизма от таких реалити-шоу? И как вы считаете, может ли акционист реально повлиять на политическую ситуацию?

— В принципе, искусство и есть воздействие. Тут, конечно, еще вопрос в том, какой резонанс это вызовет, как сработают СМИ. Если СМИ подхватывают и люди читают об этом, задумываются — тогда, я думаю, это имеет смысл. Чем отличается от реалити-шоу? Мы художники, отчасти шоу — это наша функция. А когда политики занимаются игрой, это совсем другое. Потому что от художников человек, когда идет на выставку, хочет получить эмоции, эстетическое удовольствие, еще что-то. Но когда человек голосует за мэра, за президента, еще за кого-то — он хочет от него реальных действий. Вот в этом наше отличие, мы просто из разных сфер.